В ночь на 22 июня 1941 года я остался в обкоме: было предупреждение — находиться на местах. Время перевалило к утру. Посветлели квадраты окон, из раскрытых створок повеяло прохладой и неповторимым запахом умытой зелени. Почему-то вспомнилась пьеса Киршона «Большой день», которую поставили недавно в нашем театре. Спектакль был о войне, победоносно законченной за один день. Вместе со всеми зрителями я горячо аплодировал, искренне верил, что так оно и будет в жизни, если нам придется столкнуться с врагом.
Около трех часов ночи позвонил начальник областного управления связи В. А. Богословский.
— Много светлячков в небе.
Я знал, о чем он говорит. Вот уже несколько ночей подряд над северными районами области группами пролетали тяжелые бомбардировщики...
— Это связано с маневрами, — попытался я успокоить начальника связи. — А как Москва?
— Ночь на исходе... Кроме связистов, всем положено в такой час отдыхать.
В десятом часу я был уже в Латошинке. Дачу обкома «Горная поляна» мы передали горздраву под детский санаторий. Латошинка же, где размещалось подсобное хозяйство облисполкома, стала местом отдыха сотрудников обкома партии в выходные дни. Тут были тенистые сады, пляжи на Волге, сборные домики и общая столовая. К телефону снова вызвал Богословский. Голос его дрожал, он заикался, говорил тихо, словно боялся, что нас подслушивают.
— Алексей Семенович, в двенадцать часов по радио будет передаваться важное правительственное сообщение.
— О чем?
— На западе идет бомбежка наших городов... Бомбили Киев. Боюсь, что война...
Не спеша кладу трубку на рычаг. Нужно немедленно ехать в обком. Но ни одной машины нет, шофера отпустил до вечера. До города почти 20 километров, пока доберусь, сообщение услышат все.
Основной руководящий состав здесь, в Латошинке. Рассказать? А кто знает, какое еще будет сообщение? Отзываю в сторону председателя облисполкома Ивана Федоровича Зименкова. В прошлом потомственный хлебороб, лихой боец Чапаевской дивизии, он и сейчас — рослый, бритоголовый, с крупными чертами загорелого лица — производит впечатление отчаянного рубаки.
— Что там еще? — равнодушно спрашивает он.
Я рассказываю ему, о чем мне сообщил начальник управления связи. Известие ошеломляет Ивана Федоровича. Призадумавшись, как бы вспоминая прошлое, он тихо произносит:
— Значит, все-таки война...
Ужасно медленно тянется время. Встревоженные, взволнованные, собираемся у репродуктора. Наконец слышим голос диктора: «Говорит Москва!..» Да, выступает Молотов. Заикается. А слова набатным эхом гудят в голове, до боли сжимают сердце.
