Тогда я написал личное письмо главному редактору, где вкратце рассказал биографию дяди и сообщил, что, не рассчитывая на публикацию повести, я все-таки рассчитываю на его сочувствие как бывшего фронтовика к судьбе Николая Алексеевича Городецкого, и просил его позвонить лично дяде. Через две недели этот главный редактор набросился на меня по телефону. Я даже не успел вставить слова в его крикливый монолог. Закончив речь словами: «Повесть написана бездарно, правда выглядит как ложь», — редактор бросил трубку. Об этом разговоре я дяде ничего не сказал.
Пока мы пытались пробивать повесть, скончалась тетя Сима. Умерли капитан Приступа и Николай Чечнев. А недавно скончался и мой дядя, так и не дождавшись публикации своей повести. Года два назад в редакции «Нового мира» я встретил одного полониста-переводчика, когда-то читавшего нашу повесть. «Неси первый вариант, — сказал он мне. — Скоро полвека Варшавскому восстанию». Но у меня уже не было сил заново браться за дядину одиссею. А после его смерти руки вообще опустились. Хватило только сил воспроизвести в памяти некоторые рассказы дяди. И если в них что-то не так, то уж в песне, посвященной ему, мне удалось, на мой взгляд, сказать главное о Варшавском восстании и о его участниках, среди которых находился и Николай Алексеевич Городецкий.
Ни звона медалей, ни звона монет.
На сорок повстанцев один пистолет,
Да в пыльных подвалах остатки вина.
Кому-то забава, кому-то война.
Законы свободы от века просты —
Чтоб к смерти всегда обращаться на «ты».
Чтоб только во сне лишь сводили с ума
Кого Освенци́м, а кого Колыма.
Голодной коровой ревет миномет.
Из двух наших бед кто-то третью плетет.
И справа и слева могильный уют.
На крови славянской медали куют.
Настанет черед твой поверить всерьез,
Что помощь приходит, как дождик в мороз.
Что эхо побед — как ночные бои:
Враги не пристрелят — прикончат свои.
Кому отмолчаться, кому заорать.
Кому продаваться, кому умирать.
Зевает над Вислой слепая луна.
Кому-то забава, кому-то война.
