— Вы присядьте, агай, — пригласил он, поведя рукой в сторону скамейки, что стояла в тени.
Я сел.
— Как тебя зовут, дорогой?
— Белек.
— Белек? — повторил я. Ласковый взгляд и приветливый голос придали мне смелости задать еще один вопрос: — А как имя твоего отца?
Парень нахмурился. Ответ его прозвучал немного резко:
— Имя моего отца Темиралы!
Он поднял ведро и пошел к каменщикам.
Я услышал не то, что ожидал, но это было неважно… Неважно, потому что передо мной только что стоял возрожденный Бейше. Молодой, каким он был тогда… Но я теперь намного старше, намного…
Дорогие мои современники, простите, что я начал рассказ не с того конца. Простите, что отнял у вас время длинным вступлением. Не повстречайся я нынче с Белеком, кто знает, поведал ли бы я вообще о том, чему был свидетелем столько лет назад. Да и не один я был свидетелем, многие другие люди, в том числе и наш Токо. А ведь он разговаривал сегодня со мною так, словно ничего не знает, ничего не помнит. Странные мы, люди, существа: стараемся поскорее забыть то, что огорчило нас, причинило нам боль. Но не зря говорят: все минется, одна правда останется. И еще: правда сама себя очистит…
Мне было тогда тринадцать лет. Отпраздновали первый День Победы, и народ повеселел. Не помню, в каком месяце, знаю только, что хлеба уже набирали колос, когда пришло известие о возвращении из армии Бейше, единственного сына нашего соседа Чора. Скорее всего Бейше сообщил о дне своего приезда не в письме, а через кого-нибудь устно, потому что иначе я первый узнал бы об этом. Все его письма я читал его родителям, я же всегда писал ответы. К этому событию старики готовились как к празднику: разводили в очаге большой огонь, клали в казан что-нибудь особенно вкусное и звали наконец меня. Почему-то получалось так, что письма мы писали по ночам, хотя мне с утра все было ясно: Улкан-апа выносила во двор большую керосиновую лампу, тщательно освобождала от нагара фитили, осторожно чистила золой металлический корпус и потом протирала его мягкой тряпкой. В обычное время они этой лампой не пользовались, зажигали подслеповатый каганец. Когда я входил, старый Чор ставил горящую лампу на низенький круглый столик и говорил своим спокойным, густым голосом с особо доверительным выражением:
— Ну-ка, байбиче[1], доставай!
Я, конечно, понимал, что должна достать Улкан-апа. С большого сундука, украшенного узорными полосами красной и зеленой жести, она снимала одно за другим сложенные на нем одеяла, отвязывала из позвякивающей связки ключей и металлических украшений на одной из двух своих коротких седых косиц ключ от сундука и, осторожно подняв крышку, извлекала на свет божий два листочка белой бумаги. Прежде чем начать письмо, мы с Чором, так сказать, согласовывали его устно. Выработанный текст я произносил вслух, Чор делал поправки и наконец разрешал:
