— Только отца, а меня нет? — притворился Володя обиженным.
Володя вошел в большую залу синагоги. После сумеречной погоды на улице и почти совсем темного вестибюля в глаза ему ударил яркий свет от больших люстр под высоким потолком и множества лампочек-свечей в бронзовых подсвечниках, укрепленных на стенах и на аналое. Здесь было так жарко, что трудно было дышать. Володя с любопытством стал оглядываться на молельщиков, старательно и усердно повторявших за кантором слова молитвы, особенно громко, нараспев растягивая отдельные фразы. Поднял голову вверх, к галерее, и увидел там пожилых и совсем старых женщин, сидевших близко одна к другой, облокотись на перила. Их лица, освещенные низко свисающими люстрами, были розовыми, даже красными. Старушки плакали, одной, очевидно, стало дурно, и ее приводили в чувство. «Женщины всегда плачут», — Володя отвел глаза от галереи и обратил их к аналою, за которым стоял кантор в окружении шестерых певчих в высоких белых ермолках. Кантора Володя не видел в лицо, видел только лица этих шестерых хористов, стоявших по три, друг против друга, по обе стороны аналоя — это были молодые, чисто выбритые парни, лишь у одного под ермолкой поблескивали седые волосы. Володя вспомнил, зачем он, собственно, сюда явился, и начал искать Михла. Старик примостился на одном стуле с еще одним евреем, оба они, разгоряченные, вспотевшие, подпевали кантору. Когда Володя протиснулся к Михлу, старик тут же подсунул ему свой молитвенник и ткнул указательным пальцем в строку, с которой нужно было начинать читать. Володя заглянул в молитвенник. Такой книги он никогда еще не видел. Чужими были буквы, чужими и непонятными были слова, которые молельщики, то торопливо и невнятно, то медленно и протяжно, произносили нараспев. Вспомнилось Володе, что он где-то читал или слышал, как во время войны фашисты сжигали евреев в синагогах. Он вдруг представил себе, как горит синагога, все горят, и он, Володя, горит вместе со всеми в огне. У него прошла дрожь по всему телу.
Тем временем в синагоге уже стало по-будничному шумно. Кантор с певчими покинули аналой, молельщики дружно закрыли Молитвенники, сняли с себя талесы, уложив их в мешочки. Один еврей, завернувший свой талес в газету «Известия», кричал жене своей наверх, на галерею: «Гита, скорее идем домой, я умираю от голода». Скамьи быстро опустели. Оставались сидеть считанные старики, и Михл был в их числе, он не торопился уходить и, словно по инерции, все еще бормотал молитву. «Всю жизнь, наверно, прожил в Москве, а такой фанатичный», — удивленно, с некоторым сожалением подумал Володя.
