Болезнь, таинственным образом разлучившая нас с Иолладой, оставила в сердце голодный побег, усик плюща, медленно вьющийся в пустоте в поисках твердой опоры, дерева или камня, с которой срастись.
Год возвращался в бледных обносках зимнего неба, стирая строки такого недавнего и так мгновенно опустевшего прошлого. Каштаны в саду стояли голые, как проволока; на освобожденных от шороха жизни сучьях вечерами распускались знакомые созвездия, названные мне Аратом в самой помойной из поэм, которую дядька, тоже не энтузиаст, пробовал скрасить ночными дозорами. «К югу простерлись пределы покинутой дщери Кетея». Солнце моего детства в двенадцатый раз покинуло пределы Стрельца, и я внезапно вообразил себя совершенно новым человеком, хитрым и хищным, как змея в первой чешуе юношества. Телесно я рос не особенно быстро, но пространство разума в считаные месяцы раздалось, как мне казалось, до границ обитаемого, поглотив и эти сквозящие в сучьях звезды с их затейливыми греческими названиями. Мы даем имена вещам и явлениям, чтобы приручить их и ввести в обиход, забывая, что любой камень под ногами достоин изумления наравне с северной авророй, — он существует, в отличие от несметного множества никогда не возникших предметов без формы и имени, и даже имевших прежде эти атрибуты, как чья-нибудь мать или брат, но остающихся теперь такими же камнями у городских ворот по дороге в Сагунт, с которых ветер и град годами сбивают насечку человеческой любви и памяти.
Ощупью покинув пределы одиночества, я очутился в каменном доме взрослых, где зеленоватое зимнее небо висело так низко, что зубцы башен, откуда нас вечно стерегли призрачные братья Скипионы, пропахивали в нем звездные борозды, а потемневшая от бурь бездонная вода бухты уже не исторгала на сушу мучивших ребенка чудовищ и была родная сестра светлому камню берега. Молчаливый разрыв с Иолладой научил меня вере в простые законы судьбы; в этом медленном миме я сам был игрок и герой, а прежняя смерть близких отводила лишь роль испуганного зрителя. Жизнь оказалась системой правил, которые следовало понять, а не соваться со своими. Ненависть накатывала и отступала, восторг сменялся безразличием, будничная близость воспитывала любовь. В дни досуга, убегая с новым другом в карьер или к дальним береговым утесам, я учился свободе, и страх отступал.
В новогоднее утро меня растолкали рано, но я не пал упираться, видя в этом лишь подтверждение вчерашним благим приметам. Мой день рождения приходился почти в праздники, и у нас было заведено дарить мне подарки лишь к одному из поводов, но так, чтобы не было обидно за прошлый. Обидно, впрочем, было брату, который давно свернул шею своему сентябрьскому кролику и накануне пламенел завистью моему предстоящему счастью, заранее разочаровавшись и собственном.
