О, как же было мне поступить в этом непосильном счастье, где все кости вдруг упали в мою пользу, но недоставало смелости стребовать выигрыш? Я был, наверное, не глупее, чем от меня ожидали, и в менее ошеломляющих обстоятельствах не упустил бы выгоды, но как знакомиться и о чем заговорить с голой женщиной, делающей вид, что ее не видят, насквозь светящейся волшебным бесстыдством, которое наедине с собой было бы ей бесполезно? Я ведь был только мальчик, чуть поначитаннее прочих, но в самом возвышенном смысле, а ей, уже лет тринадцати, терпеливо прелестной, в золотистой патине зрелости, нужно было такое, чего мне не вполне доставало, хотя и возмещал авторитет, моя власть над нею от рождения, которую я вложил целиком в жадный взгляд из-за сумеречных сучьев. Отчеканив на леденеющем небе последний профиль, она прямо на мокрое натянула одежду и со вздохом растворилась во мраке, из которого, словно заждавшись, разом прыснули первые звезды.
Я пришел домой почти не дыша, в страхе расплескать необдуманное и неназванное, молча поцеловал отца, еще теплившего в таблине свечу, и тихо исчез под одеялом, потеснив сопящую собаку. Мне приснилась мать в венке из лиловых листьев и цветов, с распущенными волосами в бликах, с узкой черной вазой на сгибе локтя — она стояла по плечи в пышной прибрежной зелени и манила меня свободной рукой, указывая на вазу, ей нужно было сказать что-то важное, но с первым шагом меня пронзил такой неистовый испуг и стыд, что уже было невозможно двинуться с места; тогда она улыбнулась и прижала к губам тыльную сторону ладони. Я взглянул на вазу — на ней греческими буквами было написано какое-то слово, шедшее по ободу, и надо было подойти, чтобы прочитать, во что бы то ни стало прочитать, но отнимались ноги, и от судорог усилия я проснулся. Кто-то часто дышал в лицо: это собака слизывала мне слезы.
Я не искал объяснения своим снам, хотя няня, в надежде нахвалить мне будущее, прямо вымаливала их, и я уступал ей те, что поглупее, чтобы вернее уберечь самые заветные. Но теперь я потерялся, узнавая в призрачном приходе матери тайну, даже жутковатую двусмысленность, но мало полагаясь на прозорливость Юсты, которая умела возвестить лишь милость Кайсара и несметное богатство. Отцу, годами обходившему наши общие потери молчанием, я довериться не смел. Тайна была адресована мне одному, словно письмо издалека на неизвестном языке. И все больнее становилось ясно, как по-детски я промахнулся, убеждая себя в собственной неповторимой реальности среди невещественных предметов, пока они помыкали мной, как хотели. Вселенная спала, ей снился одичавший от одиночества мальчик, и собственная жизнь на свидании с чужой казалась куда исчезновеннее.
