Куда?
К дому Лейлы!
Машина остановилась на улице против Лейлиного дома, Сумбат прилепил музыкантам на лоб по красненькой тридцатке и попросил:
— А ну, сыграйте «Любовные страдания»!
Надвинув кепку на нос, он пригладил молоденькие усики и горделиво откинулся на капот. Раздались дробь доли и стон дудуки. Весь квартал сбежался к нам — взрослые, дети… Поднялся неописуемый галдеж, кто-то распахнул окно, кто-то отдернул занавески, веселые, ухмыляющиеся лица таращились на нас из каждого окна. Невольно оказавшись в центре внимания, я чувствовал себя неловко. Время от времени Сумбат выхватывал из кармана красные тридцатки, пришлепывал их на лоб музыкантам и заказывал:
— А ну, лихачи!
Где он достал столько денег, я не понимаю по сей день.
Затем он снова подбоченивался и, откинувшись на капот, не сводил самодовольного взора с окон Лейлы. Но оттуда никто не выглянул…
Потом Лейла переселилась от нас, и Сумбат постепенно забыл ее. Но когда у него умерла мать, он все ждал, что в эти горчайшие для него дни вот-вот откроется дверь, войдет Лейла и выразит ему соболезнование. После каждой панихиды он спрашивал у меня:
— Не пришла?
— Нет, Сумбат. Наверное, не знает.
— Эх, мама, мамочка, — плакал Сумбат, — как я буду без тебя!..
Прошли годы, Сумбат женился и, как я уже говорил, взялся за выгодное ремесло — устроился официантом. Когда я напоминал ему о Лейле, он смущенно хмыкал и удивленно разводил руками:
— Ва, как я любил ее, да?
Но любил ли он? Было ли это любовью?
Очень трудно подыскать точное название взаимному влечению мужчины и женщины. Душевное расположение и физическое вожделение первоначально так тесно переплетены, что невозможно понять, что движет человеком, что первично: животный ли инстинкт, неосознанное практическое желание наладить свой быт или бескорыстное стремление к прекрасному? А может быть, вовсе не стоит прибегать к высокопарным рассуждениям, так как подобное влечение есть форма бытия, его неотъемлемое свойство, непреложный закон, которому следует всякое живое существо; это — вечное стремление друг к другу двух противоположных начал, рождающее нечто новое, продолжающее их, и разговор о прекрасном тут ни при чем?
В период моей дружбы с Сумбатом и я пережил примерно такое же безумие. Помню, как у меня из головы не выходила одна наша соседка с четвертого этажа. Эта сдобная смуглая особа, которую звали на французский манер — Жанной, была лет на пятнадцать старше меня. Вечерами нашу соседку частенько навещали мужчины, и тогда из ее квартиры по всему этажу разносились песни, смех и шум. А иногда, бывало, устанавливалась неожиданная тишина. Сколько раз, дождавшись темноты, я поднимался на четвертый этаж и прохаживался по галерее, пытаясь заглянуть в щель между шторами. Мне было нестерпимо интересно узнать — что же там происходит. Иногда, когда мы с ребятами играли во дворе, Жанна сама подзывала меня и посылала в магазин то за хлебом, то за вином, то за чем-нибудь еще. Охотно выполнив поручение и вернувшись с покупками, я с огромнейшим любопытством разглядывал ее жилье. Квартира Жанны состояла из двух комнат. Первая, в которую вы попадали из длинной общей галереи, была широкой и просторной. Посреди этой комнаты стоял стол, окруженный венскими стульями; у одной стены — тахта, накрытая паласом, и множество фотографий над ней; у второй — шкаф, вешалка около входной двери и швейная машинка у окна, в окно виднелись черепичная крыша соседнего дома и макушки деревьев в соседнем дворе. Вторая комната была поменьше, всю ее занимали широкая кровать да туалетный столик. Чего только не было на нем — всевозможные флакончики с духами и лаками, баночки с кремами и помадой, отчего здесь никогда не выветривался стойкий запах парикмахерской, гребенки, ножницы и большое круглое зеркало. Иногда Жанна в моем присутствии присаживалась к зеркалу, распахивала халатик, выпячивала крупные груди и снимала чулки, обнажая белые, крепкие ноги. Она почему-то ни капли не стеснялась меня, хотя я давно уже не был ребенком. Глядя в зеркало, она распускала волосы и расчесывала их гребнем. Я пожирал ее глазами, лицо мое пылало, колени подкашивались, все тело сотрясала лихорадочная дрожь, но оторваться я не мог. Она же с улыбкой взглядывала на меня, лукавые огоньки вспыхивали в глазах, и спокойно, ласково спрашивала:
