— Поднимайся, выйдем потолкуем!
— Иди отсюда, пока цел!
— Вставай, чего дрейфишь! — Рудик хлопнул меня по плечу с такой злобой, будто я вызывал в нем непреодолимое отвращение, хотя он впервые видел меня и я ничем не обижал его.
— Тебе говорят, встань! — заревел он, матерно выругавшись.
Тут и меня затрясло от ненависти и отвращения. Я ненавидел его как мерзкого гада, которого так и тянет раздавить ногой. Ненавидел его беспричинную злобу. Сорвав с груди простыню, я вскочил с кресла, разбросал в стороны суетящихся между нами парикмахеров и изо всей силы, со всей ненавистью, внезапно и неожиданно во мне скопившейся, размахнулся, ударил Рудика в лицо и свалил его на пол. И в тот же миг я почувствовал, как встрепенулся во мне затаившийся до поры кровожадный зверь, разом убив все благородное, привлекательное, человеческое, разумное, вырвался на свободу. И когда Рудик, пытаясь встать, поднял голову, я с величайшим наслаждением, с нетерпением, близким к радости, так безжалостно ударил его ногой в лицо, что он без чувств растянулся на полу.
Взвинченный, вышел я из парикмахерской. Я настолько озверел, что, не повисни на мне парикмахеры, я бы убил Рудика. Я шел по улице, и меня продолжала колотить нервная дрожь. Я ничего не видел и не замечал вокруг. Город уже втянул меня в свой водоворот, лишний раз напомнив, что наряду с добром в нем существует и зло. Я миновал сад, где некогда собирались ортачальские игроки в кости, и свернул на Сионскую улицу. «Какой черт припер этого проклятого Рудика в парикмахерскую?» — продолжал я злиться, подходя к Сионскому собору. «Вошел я в дом твой и преклонился пред святым храмом твоим», — прочел я надпись над входом. Заглянул внутрь, оттуда тянуло ладаном и прохладой. В сумеречной глубине мерцали лампады. Я спустился по ступеням и вошел в храм. Сколько лет не был я здесь? Последний раз я зашел сюда в пасхальную ночь, какие-то пьяные пустили тогда ракету, переполошив весь народ, собравшийся в храме, и чуть не сорвали службу. Сейчас здесь было тихо, сияли золоченые оклады икон. Я сразу успокоился, как будто целиком отделился от суматошного города. Я слышал, что в старину никто пальцем не смел тронуть преступника, если тот укрывался в храме. Поистине в неповторимой простоте грузинских церквей есть что-то необычайно спокойное, величавое, бесконечно возвышающее надо всем мелочным и преходящим. Я сел на длинную скамью. Мимо меня прошелестела монахиня в широком черном одеянии и заговорила с другой пожилой монашкой, продающей свечи. Душа моя отдыхала, а прошедшая монахиня напомнила мне о молодом иноке Абро. Когда-то, много лет назад, он и я, пьяные вдрызг, постучались в дверь Сионской колокольни, и монахиня, похожая на эту, отворила нам. Передо мной возник образ Абро. Когда он улыбался, лицо его приобретало крайне бессмысленное выражение. Фанатично преданный вере, он ничего не смыслил в учении Христа, не следовал ни одному из его заветов. Он был суеверен, более привержен церковному ритуалу, нежели истинному богу, поэтому вера его выражалась только в любви к церкви, впрочем, иначе и не могло быть, потому что Абро был не вполне нормален. Интересно, как сложилась его судьба?
