Приблизившийся царь, кажущийся особенно высоким и нескладным в своем длинном, до пят, кафтане, быстрым шагом подошел ко мне и крепко обнял. Потом вдруг резко отпрянул и стал меня внимательно всматриваться мне в глаза.
— Живой, княже! Живой! Богородица, значит, уберегла. Люб ты ей видно. Приедем в Москву и сразу же к митрополиту святое таинство принимать, — с восторженным видом говорил он, не отпуская меня из рук. — Сам твоим крестным отцом буду… Голова-то как у тебя? — длинными пальцами он осторожно коснулся белой повязке на голове. — Хм, а что так повязана дивно? — удивился Ваня виду моей повязки в виде детского чепца. — Словно дитя малое.
Пришлось объяснить, что при такой повязке мои раны на голове будут лучше всего защищены: и от грязи, и от пыли, и от касания руками.
— Чудно, княже. Не видывал я такого-ж, — Иван Васильевич продолжал задумчиво меня рассматривать, словно оценивал что ли. — Разумник ты, я вижу. С какой стороны не гляди, разумник. Вона пищали скорострельные такие сделал, что диву даешься. Мои воеводы вона до сих пор на них, аки на чудо дивятся, а ведь лаялись тебя, пустобрехи. Мыслю я, что с такими пищалями скорострельными мы всех врагом можем побить: и латинян, и крымчаков, и ляхов. Никто нам теперь не указ.
Судя по загоревшим огнем царским глазам, себя он уже видел во главе православного воинства, вооруженного такими винтовками и тысячами поражающего врагов.
— Еще огниво вона чудное какое смастерил, — добавил, вдруг Иван Васильевич.
К моему удивлению царь вытащил из кожаного мешочка у своего пояса, массивную железную штуковину с колесиком — мою ту самую первую зажигалку, что я перед боем с нападавшими на царя всадниками дал татарчонку для поджига стогов с сеном. Он со странным видом несколько раз крутанул колесик зажигалки, отчего над ней тут же послушно взвился язычок пламени.
— От послухов слышал я, что и греческий огонь ты умыслил, — с цоканьем крышки зажигался закрылась и исчезла в мешочке, а царя вновь уставился на меня. — А тапереча вона и лекарством промышляешь. Мой медикус жалутся на тебя. Бает, мол, словами матерными облаял ты его. Шарлотаном назвал. Все какие слова чудные выкрикивал — десфенцкия какая-то, ганрена, сепсис… Уж не волховал ли ты, княже?
Голос его опустился до шепота, словно спрашивал он о чем-то нехорошем. По крайней мере мне именно так и показалось. «Б…ь, опять что ли колдовство шьют?! Совсем охренели! А я-то, дурья башка, что орал? Про дезинфекцию, сепсис, кому? Что теперь врать?! А не много ли, не заврусь ли? Они тут ведь не дураки…».
