Русская поэзия — яркая и алая заря, грубая и сочная — заря севера, пьяной кровью изумрудную высь над стынущим морем затопившая.
Гибкий образный несформировавшийся язык, мифология и творчество народа, как еще не разрушенная гробница, и время кровавых оргийных действ — вот атмосфера русского поэта, захлебнешься, опьянеешь от избытка невыявленного, жгучего.
Искусство слов, подхваченное ураганом революции, не разбирая, где брод, где яр, помчалось за синие моря, за крутые горы в тридесятые царства жар-птицу… искать. <…> Созвездия.
Вот здесь мы чувствуем тайные могучие голоса крови, здесь ритм рождает слова и слова вещи.
Но чьи голоса здесь находим…
Чья культура, растворенная в крови его, воплотилась в словах?
Солнечных песен, оргий, опьяненных кровью… менад — жриц солнечного бога.
Холодом вечности, ритмом знания смерти веет от слов его.
Видишь звездочета на вершине семиярусного холма, запрокинувшего большое бородатое лицо к вечным числам вселенной… Знаки тайные, астральные, непокорную стихию сковывающие, чувствуешь в словах его.
Культуру [магов], аккадийцев, семитов, халдеев, астральную и нашедшую ритм в тихом движении звезд, ритм вечности…
Поэт ритма вечности…
Вот то новое, [что] в наши категории вносит поэт Максимилиан] Вол[ошин]. <…>».>{107}
Все это интересно прежде всего тем, что совершенно не похоже на ловкого и непринужденно пишущего «Алешку» Толстого, тут какая-то чужая для него, в духе теоретических работ Андрея Белого неловкая заумь, попытка говорить не своим языком. К счастью, Толстой сумел от этого метаязыка уйти. Дружба с Волошиным и его поддержка были для него важны чрезвычайно. «Алексей Николаевич Толстой рассказывал мне, как в молодости Макс его приободрял», — писал в своей книге «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург.
Казалось бы, они были совершенно разные люди: Толстой, земной, ясный, далекий от мистики и оккультизма, и Волошин, который делил свою жизнь на семилетия и о 1905–1912 годах писал: «Этапы блуждания духа: буддизм, католичество, магия, масонство, оккультизм, теософия, Р. Штейнер. Период больших личных переживаний романтического и мистического характера»>{108}.
«Алексей Николаевич много, часто и подолгу беседовал с Максом Волошиным, широкие литературные и исторические знания которого он очень ценил. Он любил этого плотного, крепко сложенного человека, с чуть близорукими и ясными глазами, говорившего тихим и нежным голосом. Ему импонировала его исключительная, почти энциклопедическая образованность; из Волошина всегда можно было «извлечь» что-нибудь новое», — писала Софья Дымшиц
