— А это тебе. Ты не серчай, прими, как от матери принял бы.
На самый краешек стола легли две серые варежки. Легли так мягко и так тихо расправили возле зеленого сукна свои пушистые складочки, будто задумчиво вздохнули о чем-то.
Вырвался еле заметный ласковый вздох и у старухи:
— Наши, простецкие. Носи на здоровье.
Ленин бережно взял одну варежку и примерил. Пришлась она в самую пору:
— В наших краях тоже такие вот вяжут. Крученая шерсть. Спасибо вам большое.
Хотел еще что-то сказать, но старуха суетно стала прощаться и ушла так же неожиданно, как появилась:
— Ты уж извини, спешу. За Можай шагать ночью придется.
Однако, выйдя из стеклянных дверей, она вдруг как-то сразу перестала торопиться и пошла по большому, как сам город, двору совсем медленно, степенно, как по своему собственному. И как-то почти по-домашнему, по-деревенски садился ей на укутанные платком плечи сухой, граненый снежок января.
Старуха остановилась, оглянулась вокруг — на золотые купола старинных храмов, на зубчатую стену, тоже старую, но такую розовую, будто ее только что сложили, на ровные ряды давно отшумевших пушек, — и на душе у нее стало совсем хорошо.
Дважды вспыхнул и отлетел за реку Москву — в вечереющее Зарядье — перезвон курантов, а она все переступала с ноги на ногу, улыбаясь своим мыслям.
У Боровицких ворот поджидали старуху сани-розвальни. Кучер, потирая красные от мороза руки, объяснил:
— Ленин прислал. Велел до самого вокзала довезть.
Вернулась Дарья в деревню веселая, разрумянившаяся. Односельчане, послушав ее рассказ, не удержались от шутки:
— Ты вроде бы помолодела даже!
— А чего мне делается? Вон пушки в городе стоят под снегами, поди, триста зим — не ржавеют.
Не знала вот только Дарья, носит ли варежки тот, кому они были связаны.
— Да на кой они ему, ты сама рассуди, — говорили соседи. — У него, небось, кожаные, на гагачьем пуху. А еще того лучше — может, ангорской шерсти.
— Это верно, — соглашалась старуха, — мои, видать, ни к чему. А может, все-таки носит в морозные-то дни?..
И в глубине души надеялась: носит.
Вскоре деревенские парни побывали в городе. Воротились и первым делом к Дарье:
— Носит! Сами видели. Носит и похваливает. Очень, говорит, теплые. Теплее любых ангорских.
Дарья слушала парней молча, а возле самых очков ее колюче поблескивали на ранней вечерней зорьке остро отточенные стальные спицы.
Рядом на подоконнике лежали готовые варежки. Шерстяной палец одной из них торчал так, будто она уже натянута на чью-то огромную руку.
