Теперь остается лишь взобраться на насыпь, перешагнуть через убегающие вдаль рельсы, и мы по спуску сразу попадаем вниз, к кромке воды.
— Давай присядем, — громко говорю я, словно и у воздуха есть уши, — полюбуемся видом.
И я принимаюсь показывать рукою и объяснять: вон там — с надписью кириллицей — сербская баржа, вот это — ящики для хранения рыбы, а вон та баржа немецкая.
— Рыболовы расположились далеко по берегу, им не видно, что здесь делается, — говорю я и, наклонясь, сталкиваю коробку в воду.
Мария рыдает все сильнее и безутешнее, руки ее высвободились из моих, и она рвет на себе волосы. Она не кричит, лишь глухо рыдает и рвет на себе волосы.
— Винишь меня? — И я весь багровею.
— Нет, — рыдает она.
— Садись, говорят тебе, — я заставляю ее опуститься на берег, — и смотри: как увидишь, что вынырнет…
И в этот момент какой-то предмет показывается из воды.
— А теперь встань немедленно! — кричу я Марии. Она подчиняется, а я скорбно затягиваю:
— Circum dederunt me gemitus mortis… dominus vobiscum… pater noster…[1]
Плывет по воде крохотный гробик, волны вздымают и увлекают его вглубь — что ж, свершим обряд погребения!
Я снимаю с шеи у Марии медный крестик, высоко поднимаю его.
— Во имя отца, сына и святого духа, аминь…
Я подношу руку к глазам и окропляю крест слезами. Зачерпнув пригоршней воду, я швыряю ее в простирающуюся перед нами могилу.
— Ты тоже кинь горсть земли на гроб…
И Мария, несчастная моя, запускает руку в воду, но вода струйками проскальзывает у нее меж пальцев, и она, ослабев, едва не падает в реку.
Я подхватываю ее, а потом мы долго стоим и все смотрим на быстрое течение.
— А ты даже и не взглянул на него, — горестно ахает Мария.
— Не казни меня, ведь ты же видишь, слезам моим нет конца. Разве я этого хотел? Неужто ты думаешь, я так мало любил тебя, чтобы желать зла нашему крошке?
Мы горестно переглядываемся.
— Полуденный звон. Слышишь? По нашему младенцу звонит колокол…
При этих словах Мария улыбается, гладит меня по голове, но затем пальцы ее соскальзывают вниз и стискивают мне горло.
— Ну, что ты! — бормочу я и отступаю назад.
Мария какая-то странная, будто вся из стекла. Я хочу стереть с лица ее это необычное выражение, однако пальцы мои застревают в морщинах, и я бессилен выправить скривленный рот Марии.
— Ах, да чего уж там! — говорю я, оставив свои попытки. — Тут теперь ничего не поправишь.
1929
Перевод Т. Воронкиной.
