«Смерть Ивана Ильича» подняла исключительно важный вопрос, знают ли врачи своих больных. Ушедшее в науку, в общественную деятельность медицинское сообщество не способно понять человеческой смерти[55]. В 1985 году молодой А. Кайдановский экранизирует повесть Толстого, назвав фильм «Простая смерть». Критики упрекали картину в натурализме, вольной трактовке толстовского текста, но и натурализм, и творческое прочтение источника могли появиться только спустя сто лет, аккумулировав кошмары XX века. «Простая смерть» Кайдановского, как это ни парадоксально, – очень толстовский текст, пронесенный через ужасы прошедшего века[56]. Заключительные кадры фильма, сопровождаемые фонографической записью голоса Толстого («Нельзя так жить…»), приобретают мрачно-символический смысл.
Показательны художественные тексты конца XIX – первой трети XX века. Под ударом оказалось приватное пространство не только больного, но и любого человека. Причем удар пришелся «ниже пояса». До XX века литература не знала физиологических описаний интимной жизни. Пример маркиза де Сада не репрезентативен, во-первых, потому, что это не физиология, а патология (как и «Венера в мехах» Л. фон Захер-Мазоха), а во-вторых, потому, что этот тип контркультурного поведения не вызвал подражаний. Либертинаж де Сада опередил время и был востребован уже во второй половине XX века. Осторожные вылазки в область «физиологической прозы» делал Г. де Мопассан. Но романтическая традиция надежно защищала культ высоких чувств. Известно, например, что в викторианской Англии, где имелись публичные дома с девочками, не достигшими полового созревания, за обедом неприлично было попросить куриную ножку или яйцо (слова «ножка», «яйцо» были табуированы). Романтическое воспитание обходило молчанием существование у человека репродуктивных органов, но ничего не имело против промискуитета в границах приватного.
Сужение приватного пространства до степени, когда в прозе оказались возможны физиологические описания, наступило после Первой мировой войны. Известный факт, что предельные, экстремальные переживания сбрасывают с человека изящную маску в виде культуры, отмечали многие философы, особенно представители классической Франкфуртской школы[57], а также американские социологи (П. А. Сорокин). Четыре года бессмысленной бойни с использованием последних достижений науки (в частности, отравляющих газов) ускорили модернистскую революцию в искусстве. Приватное, охраняемое романтизмом, перестало быть таковым: вначале Я. Гашек дал понять, что идиот Швейк и «Да здравствует император Франц-Иосиф» – вещи во многом сходные; затем Дж. Джойс описал в «Улиссе» не только мастурбацию главного героя, но и регулы Молли Блум; случай Г. Миллера, по-видимому, не требует комментариев. После Л.-Ф. Селина тешить себя какими-либо надеждами уже не было никакого смысла. Литература «потерянного поколения» вообще оставила «голого человека». Ecce homo…:
