Этот роман пронизывала атмосфера верхнего Нила: жара, жужжащие мухи, покрытые черной пороховой копотью скалы в пустыне, а он видел в своем воображении маленькую туристическую группу, состоявшую из людей разных национальностей и религиозных убеждений, которая высаживается на берег, чтобы полюбоваться скалой Абукир, и попадает в плен к дервишам. В «Трагедии в’Короско» он ставил перед собой цель изучить проявления характеров этих людей (в особенности пары ирландских католиков, полковника-англиканца, американской женщины-пресвитерианки, французского агностика) в дни боли, страха и отчаяния.
Их сопровождение, состоявшее из солдат-негров, расстреляно, и туристов через всю пустыню везут в направлении Хартума. Они испытывают физические страдания, а потом кавалькадой овладевает фанатичный эмир, который настаивает на том, что пленников необходимо обратить в мусульманскую веру или предать смерти.
Человеческая натура проявляется в каждой строчке. Католики готовы и полны желания умереть за свою веру. Девушка-американка таким желанием не полна, но испытывает нажим со стороны своей старой и решительной тетки. Худощавый английский полковник бормочет, что предпочел бы, чтобы его конец наступил здесь, вместо того чтобы его продали в рабство в Хартуме, на самом же деле он считает, что обращение в мусульманство было бы не совсем приличным. Взбешенный французский агностик мог бы исповедовать любую веру, но не хочет, чтобы его принуждали к этому силой. «Я христианин, — кричит он, — и я им останусь». Через всю пустыню их преследует египетский верблюжий корпус, напряжение нарастает и достигает такой точки, что его уже больше невозможно сдерживать; каждый должен сделать свой выбор.
«Трагедия в Короско» наполнена быстро сменяющими друг друга действиями, за которыми почти не видны раздумья автора. Как и в «Старке Манро», но с еще большей силой встает некая конечная цель — трудиться во имя добра. Это не относится к французу. А между строк мы читаем, что в своем неповиновении дервишам почти все члены туристической группы в меньшей степени опираются на религию, нежели на человеческую гордость.
Таковы были умонастроения Конан Дойла, когда в январе нового года все семейство переехало в гостиницу в Мурлендсе, гораздо ближе к новому дому, чтобы наблюдать за его строительством. В этом доме в самом его центре и как главную достопримечательность он собирался поставить известный обеденный стол.
Это был тот самый стол, который принадлежал его деду Джону Дойлу и стоял на Кембридж-Террас; за ним сидели великие писатели, художники и политические деятели ушедшего века. Джон Дойл завещал его дяде Дику. Потом он перешел к тете Аннетт, а после ее смерти — к ее любимому племяннику. Со времен его юности будто бы полированная поверхность этого стола все еще отражала лица Скотта, Колриджа и Теккерея. Он был символом величия. Любопытно, что об этом столе он думал именно в то время.
