У матанечки на лавочке
Прошуся ночевать:
— Дорогая моя шмарочка,
Никто не будет знать…
Груня, покорно разведя руками, притопнула :
Приходи, мой ягодина,
Ночью дверь не заложу…
Я бедовая девчоночка,
Ничем не дорожу.
Мене голову отрежут –
Я баранью привяжу.
Ряженые еще раз провели по кути козу-дерезу, виновато опушившую ковыльными ресницами зеленовато лукавые глаза и гадающую, как бы изловичиться да иманьего гороха сыпануть на пол:
Где коза ходить,
Там жито родить,
Где коза хвостом,
Там и жито кустом,
Где коза ножкой,
И жито копешкой…
Иван, посиживая в дальнем сумеречном углу, чаевал с творжными и голубичными шаньгами и, смущенно отводя глаза, даже краснея и раздражаясь, косился на отца, выплясывающего подле Груни Рыжаковой, словно петух возле курицы, которая уже приседает в ожидании, что сейчас петя будет ее топтать. А Маруся-толстая всё наяривала в балалайку…Мать по своей вековечной приваде постаивала, прислонясь к русской печи, и, поджав ворчливые губы, смотрела на машкарадников и покачивала головой…
Заманчиво, игриво выплясывала Груня подле отца и припевала:
Ты играй, играй, дударь во дуду,
Я младёшенька плясать пойду…
Дударь мой, дударь молодой…
Косарем травы рубливала,
Жена мужа недолюбливала.
Дударь мой, дударь молодой…
Вместо мужа жена любит дударя…
Тут Маруся-толстая помянула, что накануне был старый Новый год, — богатый и щедрый Васильев вечерок, в честь с святого Василия Великого, в народе прозванного свинятником; баба тут же, заворотив подол шубы, выгребла из загашника жменю овса, разметала ее по кути и, пришаркивая унтами из сохатинного камуса, зычно потянула:
Сею, сею, посеваю,
С Новым годом поздравляю,
Со скотом, с животом,
С малым детушком…
Доль Овсень, доль Овсень!..
Мы ходили по всем.
По святым вечерам,
По глубоким снегам…
И вдруг угрожающе допела:
Кто не даст пятачка,
Тому дочку родить,
Вшивую, паршивую,
Шелудивую!..
— Отпотчуйтесь, да и валите с Богом, — мать торопливо налила по последней рюмочке на посошок, обнесла ряженых; те выпили, не чинясь, и пошли, было…
— А ты чо же, Груня, без мужика-то? — азартно крякнул отец. — Счас бы сели бравенько, сбрызнули на святки, песню спели.
Груня умолкла и по лицу пропыла сумрачная тень:
— Кого там, сбрызнули? Третью неделю не просыхат. Один уж привадился пить, как бирюк. Но счас Марусин мужик завернул, напару сидят. Звали, да лень им, старикам, задницы от лавки отрывать.
— Но ничо, мы стариков быстренько расшурудим…
Отец подхватился, быстро натянул на себя черную старушечью юбку, чиненную-перечиненную телегрейку и повязался шалью так, что остались видны лишь глаза, и кинулся вслед за машкарадниками. Мать проворчала, когда голоса ряженых загудели уже под окнами:
