Прежде чем удалиться на свое скрытное займище Анфиноген Рыжаков подвернул лошадь к усадьбе Краснобаевых, — их, да еще две-три семьи, почитал в Укыре, и молодой Калистрат старика привечал: дескать, оби веры из одного апостольского кореня, оби благодатны, а там хошь двумя, хошь тремя перстами, хошь кулаком крестись, — горела б в душе негасимая свечка страха Господня и любовь не завяла. Насчет перстов, церковного обряда, икон и требных книг скрытный старик с Калистратом не ладил, но, что было в диво, терпел, не обличал никанианина поганого: хошь и молодой мужик, а в вере стойкий, нелицемерный, и старых свычаев крепко держится, да и Малаша подстать вышла.
Калистрату и поведал старый Анфиноген про Гошку, да еще и прибавил:
— Вот как таких лягион нарожаятся, навроде Фискиного чада приблудного, анчихрист и явится вярховодить. Как мамай, по земле руськой пройдуть. Разорять вси церкви да часовянки спасенные, худобожиих волей искусять, правядников да правядниц умучають за Христа Бога!.. Сам сатано править будять. Да… Но ня попустить Господь: утаит самых правядных в пустыньках богомольных, по займищам таежным, от их и спасется вера православная и пойдеть народ руськой…
Когда Гошка уже вовсю гукал в зыбке, подвешенной на березовый очеп, жамкал деснами вареный бараний курдюк, вернулся с приисков Сила. В горячах чуть было не пристрелил свою стриженую бабу, избитую, изволоченную им так, что краше в гроб кладут. Пображничал зло и отчаянно, и опять уметелил на прииски: мыл золотишко на Ципикане, клял тамошнего горного инженера Ивана Разгильдеева:
Кто про что, я про Ивана
Разгильдеева — болвана…
Разгильдеев— парень бравый:
На лицо шибко корявый.
По натуре волк с клыками,
С преогромными когтями.
Ничего, кроме горба, не нажив, олютев, возвратился Сила к своей женушке; сошлись они, но жили будто кошка с собакой, друг другу век заедали. Напьются, передерутся… паутчее семейство… разбегутся, опять сбегутся, и так пьяная, грешная жизнь обрыдла Фиске, что однажды не утерпела баба и, принявши для храбрости хлебной браги, поплакав над бедным Гошкой, ночью… прости, Господи, душу заблудшую… удавилась в коровьей стайке.
Схоронили горемычную Фису тихо, без отпевания — шатнулась от веры православной, в ересе блудила, с фармазонами водилась; погребли за кладбищенским забором, ибо руки на себя наложила, и тут явив самовольство, не смекнув куричьим умишком, что жизнь человеков — дар Божий, Богу и сроки людские давать. Но упокоили смятенную и очарованную душу подле золотистой сосны на сухом, солнопечном взлыске, укрытом рыжей хвоей. Сила …неисповедимы пути Господни… еще вчера с побелевшими кулаками и налитыми звериной кровью глазами бегавший за непутной женкой, ныне почерневший от горя, чуть самого себя не порешил — скрытные братья вразумили. Изумило народ и то, что, зюзя добрая, на скудной тризне даже губы, потресканные и спекшиеся от невыносимого страдания, не смочил в поминальной рюмке, но до сорока дней ходил к могилке и …опять все диву дались… плакал, елозя на коленях под сиротливым крестом… благо, что хоть не осиновым жердьем. Солил слезами могильный бугорок, звал, безумный, Фису-красу — видно, не сгинули чары любовные, а, выплакав слезы досуха, по-древлеотечески крестился двумя окаменелыми перстами, молил Бога нашего Иисуса Христа о спасении Анфисиной души, доброй, но опутанной сетями страстей мирских и нераскаянной. Сердобольные и суеверные старухи шептали, мелко и напуганно крестясь: мол, на сороковины, когда Сила молился с беспамятным, обморочным неистовством, вдруг прилетел сизый лесной голубь, умостился прямо на кресте и так ласково, умильно ворковал, что пораженный Сила обмер с вознесенными перстами, оторопело внимал голубю, глядел оживающими, светлеющими очесами, и вдруг улыбнулся, Бог уж весть чему.
