Если по-первости в Укыре приветили доброхотливого Самуила Моисеевича, то после забородатевшего дикими и суеверными сплетками, шумного случая, все, от стара до мала, брезгливо отвернулись. А случай вышел такой…
Хаимова прислуга… вначале Анфисина мать, потом и сама Фиса… наводила во флигеле поселенца убор и прибор. Вот туда, в тихие, опрятные покои, и запохаживала скучающая молодуха, откуда приносила под полой лисьей шубенки книги… против богатых да царя-батюшки… и читала их при смолявой лучине. В отличие от темных укырских женок Анфиса не только знала азы, буки, веди, глаголи, но, как и мать ее, слыла книгочеей, отчего деревенские сторонились ее, недолюбливали, а Рыжаковы — все книги, кроме Святого Евангелия и древлеотеческих, считавшие пустосвятием, блядославием, демонской прелестью и бесовскими кобями, вносящими в душу и разум блуд и лукавую смуту,— пуще ярились, костерили молодуху лихоматом, дразня и рыжей волхвиткой, еретицей и фармазонкой. Мать Силина, не смея при Анфиногене голосом молвить, шибко жалела блудного сына, опоенного приворотным зельем, привороженного, угодившего в лапы к самому анчутке беспятому. А чего Фиске было не читать «прелесные» книжки, коль мужик ее месяцами из тайги не вылазил, коль не завели они ни плода, ни живота, коль у обоих не лежало сердце к хозяйству и земляной работе. Вот и читала крамольные книжки, и дочиталась, потому что баба — горшок, что влей — все кипит.
Воля и добрую жену портит, а что уж про окулькину девку нечего судачить… Малаша, невестка Калистрата Краснобаева, присмотрела через щель в бревенчатом заплоте, как семенила Фиска через заснеженную улицу и вертела долгим, цветастым подолом сарафана, заметая грешные следы, чисто лисьим хвостом; и высвечивало ей кривую тропку воровское цыганское солнце, — покойничьи-бледный, чарующий месяц.
А был самый канун Рождества Христова — кутейник, когда православные постились и духом, и брюхом, а после долгого моления в церкви ужинали кутьей и медом и… суеверные… приотворив дверь в сенки, кликали Мороза Васильевича: дескать, ходи кутью есть; а летом не бывай: цепом голову проломлю, метлой очи высеку. Иные, яко язычники, под потемки жгли посередь двора сухой назем либо лоняшнюю солому, — грели души усопших родичей, и при скорбных всплесках костра молили об упокоении и прощение их душ, а заодно… и про урожай намекали.
В рождественский сочельник, когда колготится перепуганная нечисть, Фиску и присмотрела краснобаевская молодуха… И не удержала Малаша язык за зубами, проболталась золовкам, и пополз по деревне мрачный слух, будто нагая Фиска летела на блуд, оседлавши древнего борова, точно еретица, на Лысую гору, где и гуртилась вражья сила, обвыкшая накануне великих Христовых праздников справлять свои похотливые игрища. А следом за Фисой летел на черном кобеле голый Самуил… Малашина свекровка еще прибавила: дескать, конюх Хаима углядел в окошко, как, прилетев с Лысой горы, посиживали они, Самуил и Фиса, в чем мать родила и… чернокнижники клятые, колдуны-ведуны!.. читали черную книгу… Шестокрыл ли, Воронограй, а может, Рафли, либо Аристотелевы врата. Но, может, и новочинных волхвов-ведунов: Маркса да Ленина с Троцким… А на печи жарилась зверятина… мужик Фисин из тайги стегно сохатинное послал с оказией… насытив же утробу, предались чародеи-любодеи блуду поганому, а потом снова полетели по ночному Укыру творить злые кудеса.
