— Может быть, и так, — сказал я. — Не знаю[10].
Это одна из самых великих мыслей во всей мировой литературе.
Причём написана она, что называется, в стол, без надежды на прижизненную публикацию.
Нет верующих и неверующих. Кто хочет верить — тот и верит. И получает то, во что верит. А на нет и суда нет.
Однако ж тот, кто хочет, — не имеет, а только надеется иметь. То есть верующий — это тот, кто в ужасе бежит и удирает от своего неверия? Чем сильнее верит, тем отчаяннее бежит и тем, значит, страшнее его неверие? Так, что ли?
Может быть, и так. Не знаю.
Кстати, имя Сакердон дословно переводится с латыни «священник».
Надо же. Такая глупая жизнь — и такие огромные мысли.
Ну ладно, это Хармс. Странный тип.
А вот Кузмин.
Его образ жизни в дореволюционном Петербурге и в советском Ленинграде — это просто одно сплошное безобразие, вызов здравому смыслу и содом, а с какого-то момента ещё и заявление на прописку в большевистской тюрьме. Вот хотя бы его сожительство с Юркуном и вообще весь этот гомосексуализм.
Правда, насчёт гомосексуализма… Кузмин усердно культивировал такой свой образ (как сейчас говорят, имидж) и до революции, и после, даже и тогда, когда в УК РСФСР была вписана статья за мужеложство. Однако допустим, мы ничего не знаем про этот имидж, а просто берём последнюю книгу этого автора и вдумчиво прочитываем — стихи «Форель разбивает лёд», поэму «Лазарь». И мы не находим тут ни единого намёка на то самое. И вообще, читая, ни разу не подумали про это. Потому что всё тут совершенно не про то.
Там есть, конечно, уличный шкет с накрашенным ротиком, подрабатывающий известно чем, — но такое нередко случается в реальном мире, отражаемом художественной литературой. Есть там, в стихах, и симпатии мужчины к мужчине. Но что же в этом такого? Честно признаюсь, я тоже с большой симпатией и даже с любовью отношусь к некоторым мужчинам, но это не значит, что мы с ними в содоме. Я их люблю, потому что они мои друзья, и только очень скверный язык и тухлый ум могут выразить по сему поводу содомские подозрения. Интерпретации (увы, общепринятые) поэзии Кузмина как гомосексуальной — суть отрыжки тухлых умов и грязных языков. В стихах этого ничего нет. А как они там жили с Юркуном и с женой Юркуна и так далее — этого мы не знаем, свечку не держали и, в общем-то, не хотим знать. Не наше это дело.
Кстати, Кузмин ходил в тот самый Спасо-Преображенский собор. Там же его отпевали заочно — он умер в больнице, а советских покойников из больниц в церковь не возили.
