Две недели спустя текст Геттисбергской речи вернулся от Гитлера с приколотой к первой страничке собственноручной запиской фюрера. "Некоторые места этой речи чуть не вызвали у меня слезы, — писал он. — Все северные народы объединяет глубина чувств, испытываемых ими к солдатам. Пожалуй, это самые прочные узы, объединяющие нас".
Странно: мне никогда не снятся ни Геббельс, ни Гитлер, ни Гесс, ни Геринг — ни одно из кошмарных действующих лиц мировой войны, числящейся под вторым номером. Вместо них мне снятся женщины.
Я поинтересовался у Бернарда Менгеля, стража, караулящего меня в часы моего сна здесь, в Иерусалиме, наводит ли его что-либо на догадки о том, что мне снится.
— Вчера, что ли? — уточнил он.
— Ну, вообще.
— Вчера вам снились женщины, — ответил он. — Вы все время повторяли имена двух женщин.
— Какие?
— Одну звали Хельга.
— Жена, — ответил я.
— А вторая — Рези.
— Ее младшая сестра. Подумаешь дело — имена.
— Еще вы сказали: "Прощай".
— "Прощай", — эхом повторил я. Это-то как раз понятно, что во сне — что наяву. Хельга и Рези ушли. Ушли навсегда.
— Еще вы вспоминаете Нью-Йорк, — продолжал Менгель. — Бормочете что-тр, затем говорите: "Нью-Йорк", затем — опять бормочете.
И это понятно, как и большая часть того, что мне снится. Прежде чем попасть в Израиль, я долго жил в Нью-Йорке.
— В Нью-Йорке, должно быть, как в раю, — предположил Менгель.
— Вы, пожалуй, и чувствовали бы себя там, как в раю. Для меня же это был ад — нет, не ад. Гораздо хуже.
— Что может быть хуже ада? — удивился Менгель.
— Чистилище, — ответил я.
6: Чистилище…
Так вот, о моем нью-йоркском чистилище: я провел в нем пятнадцать лет.
Я исчез из Германии в конце второй мировой войны. И всплыл, никем не узнанный, в Гринич Вилидж. Там я снял унылую конуру на чердаке, где за стеною попискивали и копошились крысы. Там, на чердаке, я и жил, пока месяц назад меня не доставили для суда в Израиль.
Одно было хорошо в моем крысином чердаке: заднее окно выходило в маленький частный скверик, образованный смыкавшимися задними дворами крохотный Эдем, со всех сторон огороженный от улиц строениями.
Детям хватало там места играть в прятки.
Я часто слышал крик, доносившийся из этого крохотного Эдема, детский крик, неизменно заставлявший меня прислушиваться, застыв на месте. Сладковато-скорбный крик, означавший, что игра в прятки окончена, что те, кто еще прячется, могут выходить из укрытий, потому что пора домой.
А кричали они:
— Три-три, нет игры, ты свободен — выходи!
