Кроме того, психологическое исследование четко показывает: тогда (или именно тогда), когда надежда на лучшее некоторое время соприкасается с самым большим недоверием, она остается глубочайшим человеческим стремлением, так же как робкий вопрос о том, имеет ли вообще наша жизнь смысл[11]: к счастью, человеку не так легко разучиться надеяться. Однако тот, кто не понимает этого, не только недооценивает человека, но еще больше погружает его в сомнение, так как в этом случае человек начинает сомневаться не только в надежде и смысле своего существования, но и в своей психической нормальности, ведь он по-прежнему несет в себе надежду. Виктор Франкл говорил в этой связи о патологизме современности или постмодерна, то есть о неверном понимании стремлений человека, поскольку они трактуются не как знаки человеческой зрелости, а как душевные расстройства:
Наиболее опасен патологизм там, где путают не человеческое с болезненным, а наиболее общечеловеческое, где заботу о наибольшей осмысленности человеческого бытия выдают за излишки человеческого, считают слабостью или комплексом. Поиски человеком смысла своего бытия, стремление к смыслу столь мало являются признаками болезни, что мы даже мобилизуем их […] как целительное средство.[12]
Для отдельного человека, которого особенно волнует вопрос о смысле, последствия такого патологического подозрения вдвойне фатально. Сначала разбивается его надежда на смысл – это уже достаточно весомо; а теперь его еще уверяют, что его поиск является не выражением экзистенциального намерения, а, в общем-то, не чем иным, как психологической деформацией. Так звучит мнение Зигмунда Фрейда:
Когда человек задает вопрос о смысле и ценности жизни, он нездоров, поскольку ни того, ни другого объективно не существует; ручаться можно лишь за то, что у человека есть запас неудовлетворенного либидо, все остальное связано с ним. Это своего рода брожение, которое ведет к печали и депрессии.[13]
Под таким знаком самый человечный из всех вопросов – вопрос о смысле – быстро становится признаком психического недостатка, и, как следствие, человеку сообщают: не только мир не в порядке, но и с ним тоже что-то не так. Вот описание того, как Курт Айслер пытался поддержать умирающую пациентку, основываясь на данной «модели смысла»:
Пациентка сравнивала осмысленность своей прежней жизни с бессмысленностью настоящей; но даже сейчас, когда она больше не могла работать по своей специальности и должна была лежать в постели много часов в день, ее жизнь, по ее мнению, все же была полна смысла в той мере, в какой ее существование было важно для ее детей, и постольку, поскольку перед ней самой еще стояли задачи. Но, если бы ее отвезли в госпиталь без перспективы возвратиться домой и встать с постели, она превратилась бы в бесполезный кусок разлагающейся плоти и жизнь ее потеряла бы всякий смысл, хотя она и была готова терпеть всякую боль так долго, пока это имело хоть какой-то смысл. Но зачем мне было приговаривать ее к тому, чтобы терпеть страдание в то время, когда жизнь уже давно потеряла смысл? Я возразил, что, по моему мнению, она допускает большую ошибку; ведь ее жизнь не имеет смысла и не имела его и до болезни. Я сказал, что философы тщетно пытались найти смысл жизни, и различие между ее прежней и настоящей жизнью состоит исключительно в том, что раньше она была еще в состоянии верить в смысл жизни, а теперь нет. В действительности, внушал я ей, оба отрезка ее жизни были абсолютно бессмысленны. На это открытие пациентка отреагировала растерянно, сказала, что не понимает меня, и разразилась слезами.
