...................................................
Как и что мне делать, как и что… Я могу вот так посидеть и покачаться головой в руках, раздумывая как бы. Но один человек сказал мне, что это… как это он говорит… да, бунально. Мне это стало обидно и больше я так не делаю, хотя, может, и делаю, не знаю.
Мы не можем уйти по причине слишком скользкой дороги, и вокруг так много голольда. С этими словами мы попытались вернуться с обратной дороги, то есть, я сейчас понимаю, что дорога эта была обратной, ну, и с обратной дороги не возвращаются, сзади уже никуда, если ушел. Но – что могло произойти, если мы были молоды (если я, конечно, не оправдываюсь этим)… Вот, как следствие, мы и вернулись в комнату с высокими, никуда не переходящими потолками, ниспадающими, правда, вольно в уходящие из-под нас пространства, которые если чем-то и были, то детишками из какой-то группы, где меня водили за руку, а детишки превратились теперь в такие красивые черные блестящие поверхности, вот же, как им хорошо…
Но это вообще моё предположение. А если быть точным, то мы определенно куда-то сдвинулись в пространстве, и пространство чего это было, предсказать пока никак невозможно, это только будущее сработает. Это все из-за того, что вернулись, хотя она и смеялась, и доказывала, что все еще надо доказать; но ведь самое последнее дело, мы знаем, отказываться, когда чувствуешь, да? А доказательства – это ведь способ и отказаться, и другим отказать, правда?
Ответом чему была комната с ушедшими окнами и ветром, неизвестно откуда взявшимся. Что и следовало ожидать, когда внутри запутываешься… это тогда, как бы, внешнее пытается засложнить, как снегами, твою жизнь, на борьбу с чем и должен был, наверное, надеяться каждый, кто не понял, волею судьбы оказался в,
но,
и …
…горели черные люстры. Мы с распухшими от слез веками, а кому-то, может, и веками, стояли, ничего не боясь, на самом ветру, да, по-моему, его и не чувствовали, потому что пропало время и все мы пропали, растворившись в сумрачном утре. Вдаль уходили дороги и тропы терялись уже в руке от них, а взгляд был только и только один, потому что серело и воздвигалось, и вытягивалось небо, и до начала жизни оставалось месяцев еще много, и сквозной коридор в нехорошее было видно.
Замерзшие лица помогали оправдывающей болью, это было хоть чуть легче, когда что-то болит, значит, созвучно тому, что внутри; а потом, горе ведь никогда до конца не воспринимается – всегда есть надежда часть его вернуть. Вот мы и перестали ждать и на что-то лишь надеялись непонятное. Не будучи готовы все равно к самому худшему. Которое все равно произошло. Ничем не напоминающий что-либо печальное предмет стал удаляться, тихо и необратимо, и мы и сами поразились, как от нас ничего не зависит, и только очнулись и застыли от ужаса в тот момент, когда предмет начал как будто сам поворачивать, окруженный фигурами, и исчез за углом.
