В общем, мы с несколькими моими друзьями запустили нечто под названием “Комитет аспирантов и магистрантов по политическому просвещению”. Мы устали от спикеров-либералов, которых обычно приглашали в Калтех. А где же консерваторы? Мы знали, что Калтех не примет их быстро и с распростертыми объятиями, так что создали свою собственную независимую группу, арендовали зал для публичных выступлений в расположенной неподалеку Монровии и пригласили enfant terrible[20] от правых, Уильяма Бакли – младшего, выступить с вечерней лекцией. Бакли был нагловатым редактором нового журнала консерваторов под названием National Review и человеком, который мог расшевелить это болото своим остроумием и толикой непочтительности. Я и два других моих приятеля, дерзкие адвокаты из Гарварда, работавшие в Лос-Анджелесе, считали, что мы недурно, даже круто все придумали. И, увлекшись, усердно работали. Когда сенатор Барри Голдуотер посетил Калтех, меня представили ему и я спросил, не согласится ли он помочь в распространении информации о нашей лекции. Он согласился.
Я встретил Билла Бакли за день до лекции в доме его невестки, которая была главой местного отделения Красного Креста и жила в Пасадене. Мы завтракали у бассейна – никогда не забуду – луковыми сэндвичами. Вы когда-нибудь ели луковые сэндвичи? Билл быстро расположил меня к себе, хотя ему было всего тридцать шесть. Мы болтали обо всем: начиная с сэндвичей его невестки и заканчивая Джоном Кеннеди. Я помню, как употреблял слово “потенцировать” (potentiate), обычное в фармакологии, и как он объяснял мне, что такого слова в английском языке не существует. Это был первый и единственный раз, когда я был прав в наших с ним спорах о языке.
В те выходные зародилась наша дружба, и сохранялась она более пятидесяти лет. И вновь я осознал, что те, кто не занимается наукой, хотят знать о ней больше. В то время как мне была интересна политика, ему хотелось больше узнать про мозг, употребление наркотиков, компьютеры и про все, что узнавали нового про жизнь! Я и не подозревал тогда, что всю его жизнь буду служить для него одним из связующих звеньев с миром науки, его проводником в этот мир. Меня зачаровывала каждая деталь, когда он рассказывал о политике, тогда как сам он хотел проникнуть в лазейки научного мышления, что я и помогал ему сделать.
Билл по своей природе был дружелюбным и неизменно щедрым, хотя, думаю, не замечал многого из того, чем одаривал своих друзей. Большинство моих близких друзей занимаются наукой, поэтому машинально анализируют предположения, претендующие на научную ценность. Однако в массе своей они не склонны применять эти навыки к социальным и политическим вопросам, не говоря уж о том, чтобы делать это остроумно. Билл ставил под сомнение все, но неизменно с усмешкой и с юмором. Его характер был таков, что другим сложно было поколебать его решимость. Он держал все под контролем и видел общую картину происходящего, и его отношение к жизни помогало знающим его людям во многом, хотя сам он, думаю, не вполне это сознавал. Он однозначно повлиял на то, как я обращался со своими друзьями-учеными всю оставшуюся жизнь. Я понял, что придерживаться непопулярных взглядов может быть весело и что, если делать это в хорошем расположении духа, все вокруг тебя тоже получат удовольствие. Билл в целом был рисковым, но здравомыслящим и деликатным. Он однажды поведал мне, что не любит встречаться с людьми, которыми восхищается, так как при личном общении они неизменно разочаровывают. Общительный и в то же время скрытный, Билл никогда не разочаровывал.
