— Браво!
— Я вернул ей хлеб…
— Бурные аплодисменты!
— Именем погибшего отца я заставил ее съесть тот кусок!
— Но те слова были произнесены.
— Она простила их мне.
— Но я не прощаю!
* * *
…Все — из детства.
Что же первое во мне, уже взрослом?
Многое. Но это другие песни, другой мотив.
И все же…
Я скажу о первой зависти. Каждый раз она рождается во мне впервые.
Зависть к сыну.
У него есть мать. Со звонким голосом, молодая, ладная. Как моя мать.
Да не моя!
Каким удивительным был наш двор!..
Сколько соседских дверей выходило на нашу застекленную галерею, опоясывающую квадратный двор!..
Сосед откликался на голос соседа, делил с ним и праздничную пахлаву, и поминальный плов.
Мы были детьми одной большой семьи. Двор для нас был огромным миром, а широкая галерея — бесконечной улицей, по которой не уставали бегать наши ноги.
Под плоской крышей дома ласточки вили гнезда.
Гнезда прилепились и снаружи, у самых стропил, и под потолком галереи.
Через открытые настежь окна со скоростью мечты ласточки пикировали со двора в галерею, с галереи взмывали в небо, стремительно пролетая над нашими головами, едва не касаясь густых волос, о которые ломались зубья гребешков.
* * *
— Сулейма-а-ан!..
Это зовет только что вернувшегося с фронта сына мать. Зовет из дальнего конца коридора. Она почти ослепла, ожидая сына, а он, живой и невредимый, вернулся… Но снова поедет… Звук бежит по длинному коридору, заворачивает, ударяет о степу и откатывается. А Сулейман стоит смеется, трогает мое худое костлявое плечо.
«Здравствуйте, тетя Сулейман!» — говорит он и смеется.
А я стою красный. То ли от бега, то ли оттого, что мне стыдно за свое торопливое письмо соседу на фронт: «Здравствуйте, тетя Сулейман!» Сколько потом смеху было!..
Он приехал ненадолго, скоро уедет и уже не вернется.
— Даву-у-уд!..
Это снова зовет мать, но старшего сына. И зовет, когда сама еще молода. Я слышу голос, он звенит в моих ушах. И вижу Давуда: он разбегается по длинному, ничем не загороженному коридору, бежит к открытому окну. Но в ту же минуту, когда — еще мгновение, и он грохнет со второго этажа — Давуд выбрасывает в стороны свои крепкие руки, рама удерживает его.
А потом я вижу зарево над городом. Горит завод, где работает Давуд. Мы стоим на крыше галереи и смотрим на зарево пожара.
Небо над Черным городом розовое. А потом весть о гибели Давуда.
— Даву-у-уд!..
* * *
Что же стало с тобою, двор?
Где твои ласточки?
Или я адрес перепутал?
