— Умная голова! — обрадовался Ицка, жид вороватый, и полез на карачках в мешок.
— И полез? — смеясь, переспрашивает Страхов.
— Полез! — оглаживая белой, почти девичьей рукой бороду свою, отвечает Петрища. — Куда тут денешься, ежели гайдамаки повсюду рыщут?.. А Иван завязал тот мешок, уклал в бричку и погнал тройку в шлейках. Едет он, едет, да скучно ему стало, и вздумал добрый Иван над жидком вороватым подгулять.
— Стой! Куда едешь? — закричал он вдруг не своим голосом. А потом сам отвечал:
— Еду я в Бердичев на ярмарку, а вам, честным бурлакам, от меня поживы не будет, нет со мной добра никакого.
— А что у тебя в мешке? — спросил он опять сам себя чужим, сипловатым, грозным голосом.
— Жидовское стекло. Одни черепки да битые бутылки везу, не купит ли кто, в Бердичев.
— Коли так, побьем с горя жидовское стекло, — сказал добрый батрак Иван опять тем же притворным голосом.
Ухватил кнутовище и давай лупить жида вороватого в мешке на все четыре корки.
— Ха-ха-ха! — хватается за живот Страхов, а учитель даже не улыбается.
— Жид лежит не шелохнется, — продолжает Петрища, — будто у него спина да бока и бебехи напрокат взяты. Только приговаривает за каждым разом, что Иван его кнутовищем гладит:
— Дзы-ы-н!
— Как, как? — вовсю хохочет Страхов.
— Дзы-ы-ы-нн! — Петрища бороду оглаживает нежной белой рукой. — Добрый Иван его ударит, а он отзывается — «дзы-ы-н»; Иван еще раз, а он — снова «дзын»; Иван в третий, в пятый, в десятый раз, а жид вороватый все «дзын» да «дзын».
— Ой, не могу! — кричит Страхов, заходясь от смеха. — Ой, пощадите ради Христа, ха-ха-ха! Все «дзын» да «дзын», ха-ха-ха! Ох, и уморили вы меня, господин учитель. Ну, чем дело-то кончилось?
— А ничем, — спокойно отвечает Петрища, пряча усмешку в углах рта. — Так и прибил бы Иван жида вороватого, да ведь русский человек, известно, только с виду грубоват, душа-то у него христианская, жалостливая. Погулявши вдоволь над жидком, Иван отошел, громко притопывая, в сторону леса, потом тихонечко воротился и стал прислушиваться.
— Жив ли ты, Ицка, жид вороватый? — спрашивает Иван, развязывая мешок.
— Жив, жив, — отвечает тот. — А зачем же ты меня в обиду дал? Ты бы, Иван, заступился; меня избили, как ледящую кобылицу на пристяжи.
— Хвались! — отвечает Иван. — Мне хуже твоего досталось. Ведь я же тебя собой заслонил, боков своих не жалея. Кнутовище ореховое по мне самой середкой ходило, а тебя оно только концом прихватывало.
— Так и сказал? — хохоча, изумляется Страхов. — А жид что? Неужто поверил?
