— Был ли ты в Царацеве? Знаешь ли Ивана Тележника?
Вот почему я отправился в Царацево не для агитации, а чтобы познакомиться с дядей Иваном, о котором слышал самые невероятные рассказы, посоветоваться с ним и, так сказать, попросить у него благословения.
Был уже вечер, когда мы с моим проводником Найденом Прасе подошли к дому дяди Ивана. Перед входом на потертой рогожке сидел сам хозяин и соскабливал щетину с кожи, из которой мастерил постолы. Мы поздоровались с ним: он поднял голову, чтобы на нас посмотреть, но не переставал скоблить — ведь на мне не было написано, что проповедник идей свободы. Когда же Найден Прасе сказал ему: «Наши в Пловдиве поручили мне привести к тебе этого «заложника», дядя Иван снова взглянул на меня, бросил работу и пригласил нас войти в дом.
Скромное жилище дяди Ивана состояло всего лишь из одной-единственной низенькой каморки, лишенной даже обычной деревенской мебели: и это меня прямо поразило. «Неужели в этой темной дыре сидели апостолы, иногда — по три человека сразу, неужели в этой лачуге решались судьбы Болгарии?» — спрашивал я себя, украдкой поглядывая на хозяина, чтобы узнать, не догадывается ли он о моих мыслях. Но тихое и спокойное лицо старого патриота, каждой чертой своей выражавшее отвагу и непоколебимую веру в дело, не изменилось ни на секунду.
Я не слышал здесь тех праздных вопросов, которыми злоупотребляют даже очень развитые люди, спрашивая тебя, откуда ты пришел, что будешь делать после освобождения, что думает Россия, пришлют ли помощь Сербия и Румыния, не пострадают ли деревни и скот — «ведь жаль будет, если прольется много крови» и так далее и тому подобное. Дядю Ивана ничто не волновало, не выводило из равновесия. Стараясь завоевать его расположение, я говорил сдержанно, серьезным тоном: рассказывал, как простой народ слушает апостолов, как он боится, радуется и волнуется, как распродает все самое свое ценное и дорогое, чтобы получше приготовиться к заветному дню, — словом, старался его убедить, что передряга будет страшная, но есть все основания надеяться на победу. Мои рассказы не вызвали в дяде Иване ни удивления, ни восторга, он не видел в них ничего из ряда вон выходящего.
— Да, никогда еще народ не принимал такого участия в подготовке как в этом году; но мы не должны думать, что все уже сделано и народное вдохновение будет длиться вечно, — заметил дядя Иван весьма спокойным тоном.
Тщетно ждал я, что он скажет: «Так говорил Невский, когда бывал у меня, а приходил он каждый месяц… Так думал Димитр Обшти, с которым мы вместе ходили агитировать по деревням… Мне очень нравился Ангел Кынчев: впрочем, Стамболов не хуже его… Волов образованнее Бенковского», то есть упомянет о своих знакомствах и связях: ведь таким путем люди обычно стараются зарекомендовать себя, чтобы собеседник знал, с кем имеет дело. Тщетно, повторяю, ждал я таких слов; дядя Иван не любил хвастаться, ничего не рассказывал о себе, никогда не говорил: «Я сделал то-то и то-то: мы думаем так-то и так-то».
