— Александру? Какое там! — ответил он. — Мне она давалась куда легче, я в детстве был толковый малец. Я даже читать научился в одно время с ним.
Это озадачило меня еще больше и, повинуясь новой догадке, я спросил, не близнецы ли они с отцом.
Дядя вскочил с табуретки как ужаленный, роговая ложка выпала у него из руки и покатилась на пол.
— Ты зачем это спрашиваешь? — проскрипел он, ухватив меня за отвороты куртки и на этот раз впиваясь мне прямо в глаза маленькими выцветшими глазками; блестящие, как у птицы, они как-то странно щурились и помаргивали.
— Это еще что такое? — очень спокойно сказал я; ведь я был намного сильней его, и напугать меня было не так-то просто. — Уберите руку с моей куртки. Как вы себя ведете?
Дядя с видимым усилием овладел собой.
— Боже праведный, Дэвид, — сказал он. — Не надо было заговаривать со мной о твоем отце. Напрасно ты это сделал. — Он посидел, дрожа, мигая себе в тарелку. — Пойми, у меня был один брат, один-единственный, — прибавил он голосом, в котором не было и тени искренности, потом поднял упавшую ложку и вернулся к прерванному ужину, все еще не в силах унять дрожь.
Отчего он поднял на меня руку? Зачем это внезапное признание в любви к моему покойному отцу? Эта последняя выходка настолько не укладывалась у меня в сознании, что вселила в меня и страх и надежду. Признаюсь, я стал побаиваться, что дядя не совсем в своем уме и оставаться с ним вдвоем небезопасно; однако наряду с этим у меня в голове сама собой (вопреки даже моей воле) складывалась история, похожая на одну из тех баллад, что поются в народе: о бедном юноше, законном наследнике замка, и злом сородиче, который задумал его обездолить. И правда, с чего бы моему дяде носить личину перед бедным, почти нищим родственником, который явился незваным к нему под дверь, не будь у него тайных причин опасаться гостя?
С этой мыслью, непрошеной и все же прочно укоренившейся в моем мозгу, я, переняв дядин обычай, принялся наблюдать за ним краешком глаза. Так и сидели мы с ним за столом, точно кошка с мышью, исподтишка следя друг за другом. Он больше не бранился, не лебезил, вообще не проронил ни слова, только неотступно думал что-то свое; и чем дольше мы сидели, чем больше я к нему приглядывался, тем сильней проникался уверенностью, что он замышляет недоброе.
Очистив миску, он, точь-в-точь как утром, достал щепоть табаку, подвинул табуретку в угол поближе к огню, сел, повернувшись ко мне спиной, и закурил.
