— Фю-фю!.. — свистнул Медун. — Прямо Кузьма Крючков, а не баба.
— Каракута, — твердо отчеканил Алексей, — это дутые успехи, дешевая слава… Анархо-партизанщина! То, что годилось против немцев, теперь это камень на шее. Ты, Медун, хоть и инструктор подива, а не понял, для чего партия послала нас сюда, на Южный фронт. Не понял ты того, что нам все время внушал товарищ Боровой.
— Не меньше тебя понимаю!
— Я тут уже раскусил некоторых, — с возмущением сказал Твердохлеб, — хорошую науку дал нам атаман Григорьев, а некоторые все еще любуются всякими каракутами. Наш отряд, — продолжал он, — разоружал Сорокина. Было это на Кубани в восемнадцатом году, когда мне пришлось драпать из Киева. Шо я вам скажу, ребята. Он, Сорокин, конечно, тип вроде того атамана Григорьева. Думал, шо если в его руках сила, то он уже царь и бог. А вот народ у него, бойцы — орел к орлу. И как покончили с той язвой, они показали себя. Слыхали про Таманскую дивизию? Это все бывшие сорокинцы.
— Надо развенчивать каракут, а не славить их!..
Алексей и здесь, на фронте, наставляемый комиссаром дивизии Боровым, вдумчиво изучал все, с чем ему приходилось столкнуться с первых же дней в новой, фронтовой обстановке. Он уже успел присмотреться ко многим бесстрашным воинам, которые, переходя из боя в бой без передышки, сжились со своими начальниками, по разным случайным обстоятельствам занимавшими ответственные посты командиров батальонов, полков и отрядов.
И здесь, на дивизионных курсах, и там, в полках и батальонах, явившиеся в армию вместе с Михаилом Боровым товарищи развенчивали тех немногих своевольничавших, атаманствующих командиров, которые вели людей в пропасть анархии.
Подошел Дындик. В поношенном красноармейском костюме, в фуражке вместо бескозырки с ленточками, моряк выглядел совсем по-будничному. Прислушавшись к разговору, начал рассказывать про свой эскадрон.
— Первым долгом выдали мне обмундирование, оружие. Собрались это бойцы, смотрят, что к чему я стану привьючивать. Один подходит и говорит: «Товарищ политком, вам надо к вещевому каптеру — шлюз получить. Без него на коне не поедете». И знаете, кто так подкатился ко мне? Тот, который недолго командовал эскадроном до Ракиты-Ракитянского. Он хоть и трудящий, но прямо скажу, не из первого сорта. Видали — нос у него перешиблен. В пьянке, еще до революции, кто-то угодил ему по физии обушком. А сейчас он в эскадроне самый первый заводила. Я спокойно заявляю: «Товарищ Слива, вот вам моя записка, ступайте и получите от моего имени шлюз и заткните им себе то место, которым порядочная кавалерия полирует седло». Ну, ребята смеются, поняли: Слива не на того напал. Сел я с ними в кружок. Беру аккорд за аккордом. Излагаю про политику Коммунистической партии и советской власти. «Мы всю политику прошли своими горбами, ученые, — говорит Слива, — и барчуки, и немец, и гетман, и Деникин, и кадет, и казак, одним словом, вся контра нам политику вливала нагаечками получше, чем вы, товарищ политком, языком. Вы, — говорит он, — лучше воспитайте сознание в тех, — и показывает на тамбовских бывших дезертиров да еще на Чмеля и Кашкина, — новичков, что прибыли с нашим эшелоном…»
