Ясным августовским утром сорок первого года немцы так красиво, торжественно входили в село… Шли по столбовой дороге колонной, по восемь в ряд, сапоги у всех кованые, кители — словно вчера от портного, на солнце автоматы и каски поблескивают. И все у них было культурно, куда ни плюнь: консервы, баночки, даже вермишель и та консервированная. А у красных — одна винтовка на троих, скудный паек, тылы отставали, а может, вперед вырвались. Он с ними, правда, и до Киева не дошел. В кусты — и поминай как звали. Думал, что наконец дождался своего часа. А судьба снова обманула.
Да какая там судьба, чертовы фрицы — вот кто! На кой ляд тужиться, ежели кишка тонка. В сердцах он так и брякнул лейтенанту Курту. Мол, немцы меня обманули. Приехал их приглашать на входины[5], а тут совсем к другому надо готовиться… Районное начальство перепугано насмерть, суетятся, как крысы на тонущем корабле, а лейтенант Курт в благодарность за Фросину (способная, бесовка, на амуры оказалась, сумела угодить новой власти…) выложил все как есть: немецкие армии отступают на всех фронтах, красные взяли Харьков и скоро выйдут к Днепру. И он, лейтенант Курт, идет на фронт — умирать за великую Германию. Тогда Шуляк в сердцах и ляпнул про обман. Немец пронзительно взглянул на него: «Я мог бы, Степан, отправить тебя сейчас на виселицу, но не хочу делать за русских грязную работу…» Шуляк попятился от него и был уже на пороге, когда Курт засмеялся: «А Фросина — это карашо»…
Тучи клубились уже над всем, сколько охватывал глаз, левобережьем. Далекие грозовые зарницы сверкали, как сабли, выхваченные из ножен, и Шуляк вдруг понял, почему он порадовался смерти отца: одним свидетелем его быстрого падения стало меньше.
Отец звал его к себе в гости сразу после того, как Степан стал старостой. Но тот все отнекивался: некогда, мол, строит новый порядок и сам строится. Догадывался, что скажет отец. В начале весны сорок второго года отец, хоть болен уже был и слаб на ноги, сам отправился к сыну. Старик жил на краю села, над Стругом, целый день взбирался он на Сиверскую гору, а потом тащился еще полверсты от горы до сборни. Степан, прослышав про то, подался в поля. Вернулся только в сумерки: отец сидел на завалинке под сборней. «Сынку мой, — сказал отец, — не бей людей. Ты их по одному бьешь, а они как соберутся да ударят разом, что от тебя останется?» Степан посмеялся над батьковыми словами и приказал полицаям на подводе спровадить старого домой.
