Прошла неделя, и вот, навещая пост, ко мне стали подходить молодой воин из племени камайюра, старик из племени ваура и вождь племени мехинаку. Их заинтересовало мое ружье — одностволка 20-го калибра производства Бирмингемской оружейной компании. Она была значительно больше, чем ружья 20-го и 24-го калибров, которые им время от времени вручал в качестве особой награды Орландо. Ружье произвело на индейцев сильное впечатление. Такое большое ружье, чтобы стрелять по таким маленьким птицам! Быть может, я замышляю что-нибудь особенное?
Наконец, однажды утром, когда я принес только двух птиц и принялся их ощипывать, ко мне подошел Калуана, индеец из племени авети. Он был невысок ростом и не так массивен, как некоторые воины-борцы этого племени, скорее даже гибок и хорошо сложен. Лет ему было около двадцати.
— Красивый голубь, — одобрительно сказал он, рассеянно взял птицу в руки и легким движением отделил ее голову от туловища. Затем он помолчал, размышляя, и сказал: — Завтра я могу взять тебя в лес к реке Кулуэни. Там водятся индюки[7], олени и голуби.
Глядя на его серьезное, задумчивое лицо, повернутое ко мне в профиль, и размышляя, с чего это он вдруг проявил ко мне такую доброту, я с беспокойством заметил в его внешности что-то необычное. Внезапно мне все стало ясно. Обычные серьги из красных, белых и черных перьев тукана[8], бросавшие косые тени на скулы воина, не свисали больше с его ушей.
— В лесу водятся туканы, — сказал я наобум.
Они там действительно водились.
Мы условились, что Калуана разбудит меня «с первым криком петуха». Часа в четыре утра он просунул руку сквозь отверстие в бревенчатой стене хижины и дернул за веревку моего гамака. В то же мгновение снаружи донесся пронзительный вскрик.
Дело в том, что несколькими днями раньше побывавший на посту индеец оставил у нас аиста. Аист пополнил наш зверинец. В нем уже имелось два лесных индюка, дятел, пара попугаев и другие животные. Они жили вместе с нами в хижине, ели с нами из одной тарелки, садились нам на плечи и недолго думая осыпали нас пометом. Но аисту освоиться было нелегко. Два дня стоял он как вкопанный возле моего гамака на своих длинных голых ногах, словно лондонский извозчик, который соображает, не отморозил ли он пальцы ног, но не может двинуть одеревеневшей шеей, чтобы взглянуть себе на ноги. На кончике его клюва появилось красное пятнышко — признак недовольства, и он без конца чихал. Последней каплей, очевидно переполнившей чашу его терпения, был ночной визит Калуаны. Проворная рука индейца оказалась великолепной мишенью, и аист долбанул ее клювом. Калуана вскрикнул, я проснулся. Птица шипела и била крыльями.
