— Что ты молчишь? Нечего сказать? — голос Илоны вернул меня к реальности, которая, в какой-то момент, совершенно растворилась, потерялась, исчезла.
— Я… Я, действительно, не знаю, что сказать. Это так неожиданно, и… Но я не хочу, чтобы ты делала… Чтобы ты избавлялась… — я заикался, не зная, как правильно выразиться. — Илона, давай, родим этого малыша? — наконец-то договорил я. Илона тихо засмеялась:
— И пусть ребенок растет безотцовщиной?
— Почему? Почему безотцовщиной? У него есть я. Я готов воспитывать его! Я не отказываюсь, и не бегу от ответственности, — я замолчал, переводя дыхание. Чего она от меня хочет?! Вдруг я все понял…
Я засмеялся, и, отойдя от Илоны, набрал разноцветных листьев, соорудив из них букет. Девушка так и застыла в изумлении, когда я опустился перед ней на одно колено и протянул ей этот нелепый букет из листьев.
— Как это понимать? — изумилась она.
— Сударыня, — произнес я сквозь смех, — я прошу вашей руки! — я перестал смеяться, поняв, что Илона не верит в серьезность моих слов. Наверно, она решила, что я дурачусь. — Илона, выходи за меня, — серьезно сказал я.
Илона взяла букет, и с растерянным видом рассматривала его некоторое время, но вскоре улыбнулась, а затем весело засмеялась:
— Ну, ты и выдумщик! — смеялась она.
— Почему выдумщик? Я серьезно прошу тебя стать моей женой.
— Я про этот спектакль, что ты сейчас разыграл.
— Так ты согласна?
— Ну… Я даже не знаю. Я должна подумать… К тому же ты как-то признался, что ты пьяница и разгильдяй. Стоит ли идти за тебя?
— Что? — растерянно хохотнул я.
— Я согласна! — воскликнула она, и захохотала, глядя на мое ошалелое лицо, и, еще раз взглянув на букет, взмахнула рукой, и листья разлетелись во все стороны. Осенний ветер тут же подхватил их, и закружил в безумном вальсе, увлекая за собой, заманивая и унося куда-то вдаль… Возможно, когда ему надоест этот танец, он отпустит их, и, без всяких извинений бросит вдали от родного дерева, с которого они были так грубо и бесцеремонно сорваны. А там их опять подхватит новый поток ветра, и они закружат в безвольном танце, послушные, покорные, робкие. Так они и будут летать, останавливаясь то там, то здесь, пока не пойдет дождь, и не прижмет их к земле, где они смешаются с грязью, и уже никогда не поднимутся, не взлетят…
Я провожал взглядом улетающие листики, пока они не улетели совсем далеко, и я уже не мог видеть их. Вот один, желтый лист, оторвался от своих собратьев, не подчинившись потоку ветра, и закружил в собственном одиноком танце. Казалось, он наслаждался своим одиночеством. А может быть, все же грустил? Вот он, будто обреченно, опускался на землю — все ниже, и ниже, и ниже. Медленно, словно не хотел этого. И вот, наконец, он мягко опустился на землю, и так продолжал лежать, упрямо не позволяя ветру потревожить свой покой. Наверно, он все же счастлив. Ведь он остался здесь, в привычном и родном для себя месте, а не улетел в неведомую ему даль.
