В маленькой тундре, где зыбина, где солнце быстро топит лед, мы нашли прорубь. Из нее торчали только рога оленей. Мы вытащили санку. Олени и твой отец были мертвы.
Мы похоронили отца, и люди покинули то место. Сенебат тяжело вздохнул.
На рожнях шипело, жарилось оленье мясо.
— Зачем Токуле не послушался меня?
С той поры все на нашем стойбище еще больше верят мне…
Дедушка Альдо взял тебя к себе. Твоя мать перешла жить в мой чум, а когда умер Альдо, ты тоже стал жить у меня.
Ты называл меня своим отцом, — сенебат грустно посмотрел на меня, — зачем же сейчас ты зовешь меня «сенебат». Ведь так называют меня чужие люди.
Твой отец не был бы в обиде. Я кормил тебя, учил тому, что знаю сам.
Твой отец был прав — в тайгу пришли новые люди. Но мы живем своей жизнью, они пусть живут своей. Они много нового принесли в тайгу: они дали новое оружие, продукты и все дешевле, лучше, чем у купцов. Они учат детей из других стойбищ, лечат больных. Но зачем это нам? Мы живем как наши-отцы и деды.
Вот и все, Дагай.
Сенебат кончил рассказ и почти без передышки произнес:
— Наверное, мясо уже готово?
С последним вопросом сенебат обратился к матери, и та молча протянула мне рожень.
Со странным чувством я резал маленькие куски оленины и клал их перед медвежьей норкой.
Теперь, когда я знал, что хотел узнать, меня тревожили вопросы и сомнения. Почему отец поступил так? Почему сенебат не хотел, чтобы мать сама рассказала мне о смерти Токуле? Почему?
Три дня я кормил медвежью мордочку оленьим мясом, поил крепким густым чаем, клал на столик кусочки сахара, а сам думал и думал.
И снова ночью меня будили сны. И снова, как в детстве, я плакал, а иногда и пел, подражая сенебату.
Да, я пел ночью, пел во сне! Я пел об отце, которого в ту весновку во время аргиша на озеро Печалька схватила Хосядам.
Три дня сенебат неотступно следил за мной и матерью, а по ночам пел свои песни, чтобы успокоить меня.
Я старался пристально смотреть на сенебата. Я хотел узнать его мысли, все ли было так, как сказано? Но я ничего не видел. Сенебат изредка усмехался.
Когда я внимательно смотрел на мать, она почему-то низко склоняла голову. Она не могла выдержать моего взгляда! Она, наверное, знала еще что-то?
Прошло три дня.
Норку накрыли платком, и мать положила в котел медвежью голову.
Опять в наш чум пришли все, кто был на стойбище. Стало тесно и душно. Каждый получил кусок, мяса с головы, а оба глаза медведя положили в небольшие берестяные воронки, в которых обычно топят рыбий клей.
