Мария с мужем осталась в Варшаве, родила двух мальчиков. Потом семья распалась, и муж-историк подался на историческую родину… Тем временем родичи Марии переезжают в Америку, где мать, не выдержав ударов судьбы, умирает, а брат становится крупным еврейским религиозным деятелем. Марию же судьба бросает по миру: то она живет в Израиле, то в Америке, то в Швейцарии, наконец, осела в Австрии, где и живет поныне, преподает русский язык. Я виделся с ней в Америке, да и в Россию она любит приезжать. Все так же хороша, не по возрасту стройна, романтична, с неугасшим чувством юмора. В моей памяти она по-прежнему очаровательная варшавянка, склонная к авантюрно-романтичным приключениям, женщина, которая своим участием скрасила довольно унылые дни польской осени.
Именно от Марии я узнал о существовании Музея Восстания Варшавского гетто. Воочию узрев, что происходило в те годы, потрясенный, решил оставить запись в Книге отзывов. Склонившись над листом, я услыхал за спиной тяжелое дыхание. Обернулся. Высокий старик смотрел на меня усталыми глазами – тот самый старик, что дежурил при входе в музей…
– Вы пишете по-русски? – проговорил он. – В этой книге нет записей на русском языке.
Перелистав несколько страниц, я убедился, что старик прав.
– За много лет работы в музее я не могу припомнить, чтобы сюда приходил человек из России. И тем более отважился внести пару слов в Книгу отзывов. Или вы не знаете об этом, или вы смелый человек. Я пережил Варшавское гетто… Скажите, почему сюда не заглядывают русские? Те, кто принес людям победу в той войне.
Я пожал плечами.
– Я вам скажу. Ваш коммунизм – оборотная сторона фашизма. В банке оказались два скорпиона и один другого загрыз.
Произнести подобное в Варшаве в 1966 году было столь же опасно, как и в России. И как мне тогда казалось, не совсем справедливо. У старика сдали нервы.
– Вы были у памятника Рапопорта? Конечно, ваши люди обходят тот памятник, как холерный барак. Идемте я вам покажу, раз вы такой смелый. Тот памятник соорудили из скалы, которую Гитлер собирался поставить на Красной площади в Москве.
И он отвел меня на площадь к памятнику скульптора Рапопорта.
– У этого монумента весной, в годовщину Восстания, играет военный оркестр. Приезжают люди со всего мира отдать дань памяти погибшим в гетто… кроме Советского Союза, – старик смотрел с детской обидой на узком морщинистом лице…
Мне стало стыдно. Свой стыд я донес до нашего посольства в Варшаве, где на одном из этажей притулился кабинет атташе по культуре товарища Новикова. Тот посмотрел на меня, не скрывая досады, и ответил, что подобный вопрос не принято поднимать в стенах посольства. Я настаивал. И Новиков со вздохом признался в том, что ни черта не понимает в нашей национальной политике. Что несколько лет назад правительство СССР «делегировало» на праздник Восстания какого-то полковника «еврейской национальности», Героя Советского Союза. Тот возложил к памятнику Рапопорта букет гвоздик. «Что творилось на площади! – без особой охоты говорил Новиков, – Люди плакали, кричали “Ура”! Подхватили полковника на руки… Узнав об этом, Москва прислала циркуляр – отменить впредь подобные выступления. Почему?! Никто не мог понять. Такое впечатление, что любое педалирование еврейской темы ТАМ представляют как прорыв в идеологическую линию партии. Хотя дипломатически – явный прокол. Да и политически тоже».
