Его, однако, это мало смущало. Он даже подчеркивал, что считает признаком аристократизма, например, играть в шахматы, говорить на иностранных языках, любить оперу и разбираться в ней. Помню, как-то проспорив ему (он доказывал, что знаменитый баритон Тито Гобби в известном фильме «Паяцы» исполнял не две, как я считал, а сразу три партии), я вынужден был повести его и одного из наших общих друзей на оперу Моцарта «Дон Жуан». Моцарт был любимым композитором Олега Витальевича. Он настолько хорошо знал его творчество и его биографию, что иногда в шутку отождествлял себя с «любимым Вольфгангом», как он его называл, и в каком-либо споре мог сказать: «Я — Моцарт! А ты — кто такой?»
Среди самых серьезных увлечений Олега Витальевича была русская классическая литература. Хорошо зная и любя Пушкина, он все же больше склонности имел к менее известным поэтам, таким, как Херасков, Языков, Батюшков. У него был свой, очень поражавший нас тогда, на рубеже 40–50-х годов, оригинальный взгляд на Толстого, Гоголя, Стасова, Чайковского. Выше всех он, пожалуй, ставил Гёте и Шекспира. В подражание последнему он даже пытался сам писать сонеты.
На редкость одаренный и разносторонний человек, он еще во время учебы обратил на себя внимание преподавателей, среди которых были такие видные арабисты, как Х. К. Баранов, Е. А. Беляев, К. В. Оде-Васильева. Блестящие лингвистические способности, острый ум, дотошность и глубина в подходе к любому вопросу, за изучение которого он брался, сочетались у Олега Витальевича с веселым нравом, неистощимым чувством юмора и редкой эрудицией. Еще студентом он мог выступить с подробным и интересным докладом на такие совершенно разные темы, как, например, арабская фонема или живопись Альбрехта Дюрера, искусство каллиграфии или музыка Моцарта, творчество Боттичелли или Бенвенуто Челлини, религия древнего Египта или книга великого немецкого зоолога Альфреда Брема «Жизнь животных».
Среди товарищей он пользовался любовью, даже среди тех, кто не всегда понимал его или втайне ему завидовал. Это сохранилось и после окончания института, когда жизнь разбросала нас в разные стороны и на разные ступеньки общественного положения. Секрет обаяния «Кафа» (так он называл себя сам по начальной букве арабского начертания своей фамилии) заключался в его постоянной готовности помочь, верности в дружбе, открытости и непосредственности характера (даже когда он довольно серьезно произносил: «Я — эгоцентрист!»). Вместе с тем он пользовался непререкаемым авторитетом благодаря тому, что много знал и охотно делился знаниями, судил всегда обо всем нелицеприятно и честно.
