— Что ты делаешь?! — ахнул я. — Мороз же!
— Чудовища не мерзнут, — мрачно буркнула она, борясь уже с пуговицами кителя.
Широко распахнув его, на груди, Муравьева переключилась за рубашку, затем, видно, потеряв терпение, пустила в ход магию, обнажив левую ключицу: под той на коже красовалась покрытая бурой коростой круглая язва с вершок в диаметре.
Меня передернуло.
— Прожгла себя, чтобы на что-то переключиться со взлома, — пояснила между тем Маша. — Сработало. Но вот только теперь никак не заживает… Знать, с испугу хорошо вложилась.
— Лучше бы взломала… — ошарашенно пробормотал я. — Маны у меня вагон — небось, не обеднел бы…
— Ты не понимаешь, — скривилась длинноножка. — Я же себя почти не контролировала. Дюжиной-другой мерлинов, как в былые времена, дело бы не ограничилось! Сколько смогла бы проглотить, столько бы и откусила разом!
— И сколько это? — на автомате спросил я.
— Да не знаю я! — всплеснула она руками. — Я никогда раньше не делала этого бесконтрольно! Понятия не имею, на что сейчас способна… И главное: не факт, что в следующий раз смогу остановиться — даже ценой вот этого, — ткнула она себя пальцем в ожог на груди. — И поэтому нам нельзя с тобой больше… — Муравьева осеклась и поспешно отвернулась, но я успел заметить блеснувшую в уголке Машиного глаза слезинку. — Ни в коем случае нельзя, — закончила она уже в сторону.
Уяснив-таки, что к чему, я решительно плюхнулся на пень рядом с девушкой, и приобнял ее за плечи. Промедлив миг, Муравьева уткнулась лбом мне в красный кадетский погон.
— Сейчас… — услышал я сдавленный, сбивчивый шепот. — Сейчас я возьму себя в руки… Подожди минутку…
— Если все упирается в предел маны — так и дух с ней! — пробормотал в свою очередь я, не найдя лучших слов для утешения. — Хоть пополам мой разделим — все равно это будет больше, чем у любых других шести «жандармов» вместе взятых!
— Дело не только в мане, — глухо произнесла Маша. — Тут еще такое… К тем, кем я… скажем так, однажды воспользовалась — к ним у меня возникает чувство… Не знаю, как точно назвать… Омерзения, что ли. Почти всегда. Это невольно и непрошено, просто факт. И необоримо. Взять, вон, того же бедолагу Гурьева… До сих пор как увижу его, так всю аж выворачивает… Иногда в прямом смысле слова. И я… Я не хочу чувствовать что-то подобное в отношении тебя. Ты… — она подняла голову и встретилась со мной глазами. Те были красными, но уже сухими. — Ты был первым, с кем… наедине… мне было хорошо, — прошептала Муравьева. — И, как видно, последним. Не хочу — и не буду — портить память об этом! Если уж мне суждено снова стать бесчувственным чудовищем — пусть хоть она у меня останется!
