— Ты ведь с ними в России жил — не умер. Чем тебе там плохо было?
— Потому и уехал, что плохо было.
— Ты уехал, а другие остались. Значит, им хорошо.
— Да что ты знаешь?..
— А что? У меня брат сейчас к родственникам в Марокко ездил. Хорошо живут. Король Хасан всех евреев назад зовет: приезжайте, говорит, я вам условия дам, работу.
Проснувшийся Сильвио смотрит на Шуки и кивает головой, как китайский болванчик.
— Да, да, все правильно, — вступает он в разговор. — Трудно, трудно жить стало. Анекдот хотите? Сабра уезжает из Израиля. Друг его спрашивает: «Ты почему уезжаешь?» Тот говорит: «По двум причинам. Во-первых, при Ликуде жить нельзя: все прогнило». Друг говорит: «Да ты что, с ума сошел? Оставайся — сейчас МААРАХ к власти вернется…» А тот отвечает: «А это — вторая причина».
Отсюда мотать надо, говоришь? Интересно: то же самое я слышал от своего приятеля Бори Аксельбанта. Только он это о России говорил, а Шуки — об Израиле. Что же получается — оттуда надо мотать, отсюда надо мотать… И кто это говорит? Шуки, который здесь уже тридцать лет прожил! Столько же, сколько я в России.
После семи лет в Израиле я уверяю себя, что перестал быть русским евреем. В то же время я определенно знаю, что израильтянином не стал. Да никто из сабр и не примет меня за своего. В каком-то смысле, обретя под ногами национальную почву, я утратил привычное ощущение незыблемости, прочности своего бытия. Мне все кажется, что я не доехал до того Израиля, в который направлялся. Первые годы я пытался пить, но при здешней жаре водка вызывала только отвращение и не давала забытья. Хотел было завести какой-нибудь романчик, но здесь и женщины были другие. Такие красивые и вроде бы доступные, они вовсе не горели желанием знакомиться со мной, а тем более — спать. Начал исповедоваться в письмах к друзьям, но скоро бросил, потому что с ужасом понял, что на самом деле писал все эти письма самому себе. Себе — русскому израильтянину? Себе — русскому еврею? Себе — ни русскому, ни еврею?
Мы с Авраамом лежим у противоположных стен, и я вижу только подошвы его ботинок и темный холм живота. Над ним, как из кратера, поднимается сигаретный дым. Авраам поет:
Тыща пожарников
Не сумела погасить меня.
Тыща парикмахеров
Не сумела постричь меня…
Тут на Авраама нападает кашель. Он переваливается на бок и выплевывает окурок под койку. Потом подмигивает мне:
— В карты играешь? Нет? И правильно. Этот, — он тычет пальцем в сонного Ури, — у меня вчера 500 лир выиграл. Эй, Ури, играть будешь?
