Я до сих пор не знаю, почему она села наискосок от нас, хотя весь троллейбус был пуст. После пошлых и лобовых заходов типа «Девушка, а куда вы едете — может, нам по дороге?», я неизвестно зачем спросил ее, была ли она когда-нибудь в палеонтологическом музее. «Нет, — сказала она, — не была». «Так вы ни разу не видели птеродактиля?» — делано ужаснулся я. «Не видела. А кто это такой?» «Это такая страшная птичка…» — я вскочил с места, чтобы предельно точно изобразить птеродактиля, но в эту минуту троллейбус качнуло на повороте, и я рухнул прямо к ее ногам. Приятель собрался меня поднять, но я ему сказал, что мне там очень хорошо лежать и чтобы он оставил меня в покое, если не хочет схлопотать по физиономии. Незнакомка хохотала, закинув голову. Под самым горлом, в маленьком углублении, виднелась крошечная черная родинка, как некий тайный знак, которым была отмечена эта женщина.
Потом приятель вышел на своей остановке, и мы остались вдвоем. Теперь мы сидели друг против друга.
— Так как зовут это страшилище… ну, из музея? — улыбнулась она.
— Его зовут Лева, а вас?
— Женя.
— Скажите, Женя, вы не боитесь разговаривать с посторонним мужчиной?
— А вы уже не посторонний. Вы — Лева. И, кроме того, вы пьяны, слабы и неопасны.
— Кто слаб? — я хотел встать, но испытал состояние очень близкое к морской болезни. — Слаб, — согласился я, — слаб и неопасен. Так неопасен, что могу даже назначить вам свидание. Придете?
— Приду.
— Серьезно?
— Серьезно.
— Так давайте завтра в шесть, у памятника Пушкину.
— Нет, лучше прямо в музее.
— В каком музее?
— Как в каком? В палеонтологическом. Я же должна познакомиться с вашей птичкой…
Убираю фотокарточку в бумажник и смотрю на часы. Еще полчаса тут торчать.
На кольце — всего три ключа. Маленький — от почтового ящика. Опять достану какой-нибудь дикий счет за электричество или письмо из банка с просьбой зайти и поговорить о превышении кредита. Потом открою верхний замок. Два оборота. Потом — нижний. Два с половиной оборота и еще чуть поднажать снизу на ручку. Дома пусто и прохладно. В душ! Сброшу форму и развешу ее на балконе. По этим штанам и рубашкам всегда можно безошибочно определить, что их владельцы прибыли в увольнительную. Когда жена придет с работы, соседки покажут ей на мои штаны и скажут: «Твой вернулся».
Сажусь на наш единственный стул-креслице. Его правая ручка сделана в форме небольшого столика. Такие стулья стоят в университетах и всяких лекционных залах, чтобы удобно было конспектировать. Но кто его сюда приволок? Опять сюрреализм. Конспектировать мне нечего. Но на таком стуле невольно чувствуешь себя как за партой. Ах, какие у нас в школе были парты — эти темно-зеленые гробы из мореного дерева, на которых так хорошо вырезались фамилии и всякие неприличные слова. Крышки так оглушительно стучали, когда мы вскакивали с мест! Как это у Киплинга: «Они быстро на мне поставили крест, в первый день, первой пулей в лоб, дети любят в театре
