- Боюсь, что отнял у вас много времени, товарищ президент.
- Напротив, музыка и живые глаза Чайковского сделали это время прекрасным. Спасибо, товарищи.
Последние слова Альенде сказал по-русски. Мы пошли провожать его и Ортенсию до машины. Я шел за ними и был поражен тем, что он был совсем иным, до странного. Хотя так же приветливо улыбался и отвечал на приветствия, но тяжесть забот, значимость своего высокого, непростого долга перед избравшим его народом, вдруг стали очевидными.
Трехчасовые каникулы кончились, он возвращался к реальности своей страны.
Задержавшись несколько у машины, Ортенсия что-то мягко говорила своему мужу, он тихо отвечал ей, затем, перейдя с испанского на английский, спросил меня:
- Как долго вы останетесь в Чили?
- Наш посол настаивает, чтобы я задержался до большого приема...
- Отлично, мы с женой приглашены тоже. Значит, до воскресенья...
Он уезжал по улице, полной народа. Все тепло и нежно глядели вслед удаляющемуся автомобилю... Он уехал - улица, осиротев вдруг, быстро пустела, стало темно и странно, почему-то скучно. Он уехал.
Алый отсвет гвоздик на белом тюле в ленинградской гостинице давно угас, и цветы темным пятном зло глядели на меня сквозь материю. Я отдернул белую пену занавеса: гвоздики, нежные гвоздики, через материки и океан пронесли в это осеннее утро тревогу и память о том, кто был столь щедр и честен, что отдал все, что только можно отдать в этой нашей жизни.
1 ноября 1973 года
Старею, должно быть, иначе трудно объяснить, почему в первый раз в жизни повесил у себя над кроватью (среди актерской братии такое довольно часто можно встретить) большую театральную афишу "Федора". Но, правда, когда крепил ее, подумалось: "Уж не культивирую ли я себя?" - и здесь же четко ответилось: "Да нет!" Подобным образом она не будет мешать и пылиться, а здесь едва ли не вовремя прикроет уже изрядно выцветшие обои и внесет свежее цветовое пятно в комнату.
"Да, но почему именно афишу? Зачем? Неужто и мне не удалось избежать этого: я сам, я сам". "Самее я тебя, и крышка",- как некогда говаривал Урбанский Женя, иронизируя и над самим собой, и над другими, укушенными этой вот бациллой.
Приколов, отошел в сторону взглянуть, как смотрится сей экспонат цвета, и как баран, уперся взглядом в фамилию свою, хотя она ничем, ни шрифтом, ни цветом, ни величиной набора, не отличалась от других фамилий, титулов и просто слов на том большом листе бумаги...
