— Ну-ка опустить ружья! — заорал он на пехотинцев и повернулся к возбужденным туземцам, выставив вперед ладони в универсальном и инстинктивном примиряющем жесте. За себя он не боялся — злость, что кто-то поставил под удар его шансы на успех, вытеснила всякую мысль об опасности.
— Что все это значит? — спросил он.
Десантом командовал Гэлбрейт. Он собирался заговорить, но ему не дали. Один из матросов, державших умирающего, протиснулся вперед, позабыв о дисциплине в слепом порыве сентиментального возмущения — это свойственное обитателям нижней палубы чувство Хорнблауэр всегда почитал опасным и достойным презрения.
— Они тут мучили одного бедолагу, сэр, — сказал матрос. — Привязали к столбу и оставили умирать от жажды.
— Молчать! — прогремел Хорнблауэр, вне себя от ярости, не столько из-за нарушения дисциплины, сколько предвидя неизбежные трудности. — Мистер Гэлбрейт!
Гэлбрейт был несообразителен и не быстр на слова.
— Не знаю, с чего все началось, сэр. — Хотя он с детства служил на флоте, речь его сохраняла легкий шотландский акцент. — Вон оттуда прибежал отряд. С ними был Смит, раненый.
— Он уже умер, — вставил кто-то.
— Молчать! — вновь прогремел Хорнблауэр.
— Я увидел, что они собираются на нас напасть, и приказал морским пехотинцам стрелять, сэр, — продолжал Гэлбрейт.
— С вами я поговорю позже, мистер Гэлбрейт, — рявкнул Хорнблауэр. — Ты, Дженкинс. И ты, Пул. Что вы там делали?
— Ну, сэр, дело было так, сэр… — начал Дженкинс. Теперь он был сконфужен и растерян. Хорнблауэр остудил его пыл, к тому же его публично уличили в дисциплинарном проступке.
— Вы знаете, что был приказ никому не заходить за ручей?
— Да-а, сэр.
— Завтра утром я вам покажу, что значит приказ. И вам тоже, Пул. Где сержант морской пехоты?
— Здесь, сэр.
— Хорошо вы сторожите, раз у вас люди разбегаются. Для чего все эти пикеты?
Сержанту нечего было ответить. Неопровержимые свидетельства недосмотра были налицо, оставалось только застыть по стойке «смирно».
— Мистер Симмондс поговорит с вами завтра утром, — продолжал Хорнблауэр. — Не думаю, что вам и дальше придется носить нашивки.
Хорнблауэр сурово обозрел десант. Яростный нагоняй заставил всех сникнуть и присмиреть. Он вдруг сообразил, что добился этого, ни единым словом не извинив латиноамериканское правосудие. Гнев его сразу пошел на убыль. Он повернулся к Эрнандесу, который галопом подскакал на низкорослой лошадке и вздыбил ее, столбом поднимая песок.
— Эль-Супремо приказал вам напасть на моих людей? — Хорнблауэр дал свой первый бортовой залп.
