Приподнимаются криво прикреплённые к шкафу газетные вырезки, постеры, постеры, постеры…
Совсем скоро моя титульная кинолюбовь, проповедующая думы о силе и о правде, погибнет в Кармадонском ущелье.
Я сажусь на стул, взгляд обнимает обстановку – нежное, трогательное чувство, – и с мирным вздохом, с невероятным облегчением, осознаю: вот я и дома, вот я и вернулась спустя столько лет, спустя столько веков, господи боже мой, какое счастье, какое же это счастье, какой длинной и ухабистой была дорога, из какой беспутицы я выкарабкалась, с какими химерами и левиафанами я рубилась, господи боже мой, и да не отвечай, но храни этот кров и меня в нём.
Вдруг – звук удара. Глухой, но громкий.
Я вздрагиваю и нахожу себя в чёрной конуре; в двумерном пространстве, в котором нет аляповатых люстр с цветами-плафонами, нет неподъёмной швейной машинки, нет закруток с огурцами да помидорами, кухня которого никогда не была свидетелем шумных посиделок с родственниками, потому что родственники – за тысячу километров, потому что бессчётные тёти, дяди, двоюродные братья и сёстры, племянники и племянницы – так ни разу и не были приглашены.
И жуткое ощущение одиночества пробирается под одеяло – в воскресенье, ровно в три часа ночи. Ощущение неприкаянности и полной потери своего племени и рода. Во мраке закупоренной комнаты невозможно разобраться: как я тут оказалась? почему я тут оказалась? разве к этому я стремилась?
Мне почти тридцать.
Я заперта в обложке паспорта, в пластмассе служебного пропуска, хотя от своих одиннадцати убежала не так уж и далеко. Я мечтаю забраться на колени и на плечи. Мечтаю за кухонным столом, застланном белоснежной скатертью, сервированном разномастной посудой, уплетать табани, перепечи и суп из молодой крапивы. Мечтаю к бабушке сходить в гости. И всё бы ничего, почему бы и нет – да только бабушка давно умерла, белоснежные скатерти убраны в комоды, а старая квартира была выкуплена чужим человеком под парикмахерскую, под магазин алкоголя, под табличку «аренда», вырвана из груди без прощальных слов, без печальных взглядов, я воротилась из детского лагеря растерянной и обманутой в незнакомый район, в совершенно не те покои.
Приезжая раз в год в свою бедную республику, я, как столетний, ностальгирующий дурак, плыву по узкой улице в трущобы, к осыпающемуся, разрушающемуся, штопанному-перештопанному дому 1956 года постройки – и с тоской заглядываю в зарешёченные окна, в подъездные арки; пробираясь внутрь, глажу деревянные перила, шепчу, мурлыкаю, воркую, приговариваю: узнаёшь, дружочек? привечаешь? скольких ещё ты выпустил из ветхого гнезда своего? скольким ещё ты снишься во дни испытаний и переходных периодов? скольких за верность награждаешь мудростью?
