Но в этом заключалась и опасность обмирщения. Живя в миру, раннее христианство не всегда отчетливо видело грань между церковным и мирским. Ясного представления о том, что должна представлять собой христианская жизнь, не существовало. Христианство как бы еще не знало, что можно, а что нельзя: в Евангелиях и проповедях апостолов не было инструкций на все случаи жизни, там давались только общие, основополагающие принципы, из которых постепенно выводились конкретные правила. А жить в обществе и не поддаваться его соблазнам было очень нелегко. Уже через сто лет после создания Церкви Климент Александрийский, строгий поборник христианской нравственности, упрекал своих собратьев в суетности и фальшивом благочестии: «По-видимому, с благословением выслушав слово Божие, они оставляют его там, где выслушали, а вне церковного собрания, как бы умом рехнувшись, в обществе нечестивцев себя не помнят от удовольствия; внимая игре арфистов и арфисток, из себя они выходят при выслушивании их любовного чириканья, приходят в исступление от пения под игру на флейте, хлопают в ладоши, выпивают, позволяя себя осыпать и пакостить всякого рода и другим сором и мусором, наметенным, натащенным и накиданным течением и веянием времени».
В общественной жизни многих христиан сплошь и рядом не замечались или не осознавались те заповеди Христа, которые, казалось бы, должны были составлять суть их жизни. В представлении молодого христианства частные и государственные добродетели существовали как бы параллельно: можно было быть христианином в первых, оставаясь язычником во вторых. Там, где речь заходила об интересах государства, личные правила и заповеди уходили на второй план; ради пользы общества христианин мог наживаться на торговле, судить и даже убивать. Если в Евангелиях говорилось, что никто не может судить другого человека, кроме Самого Господа, то в жизни христианин мог осуществлять земной и светский суд на основании государственного права. В Евангелии было сказано не заботиться о завтрашнем дне и уподобляться птицам и цветам, которые не сеют и не прядут; но в жизни верующий работал, служил, содержал семью и думал о прибылях так же, как язычник.
Торговля среди христиан процветала не меньше, чем у почитателей Сераписа или Юпитера. Попытка Климента Александрийского лишить христиан выгоды от купли-продажи («Кто что-либо покупает или продает, пусть не назначает тому цены двоякой, одну — для продажи, другую — покупную. Пусть называет он только одну истинную: через это останется он верным истине и хотя не получит прибыли, зато богат окажется справедливостью») выглядела наивной и нелепой — зачем тогда вообще торговать? Это прекрасно понимали Ириней Лионский и Тертуллиан, которые одобряли торговлю при условии, что торгующий христианин не будет проявлять излишней алчности. «Даже теперь, став верующими, — писал Ириней Лионский, — мы продолжаем приобретать. Но кто же продает, не желая получить прибыль от покупателя? И кто покупает без намерения что-либо получить от продавца? И какой промышленник занимается своим ремеслом не для того, чтобы получить выгоду?» В книге «Пастырь» Ерм осуждал торговцев-христиан, жадность которых, по его словам, удивляла даже язычников, но не отрицал купечество как таковое. То же самое относилось и к ростовщичеству. Эльвирский собор начала IV в. признал право вести торговые операции даже за епископами: единственное ограничение заключалось в том, что сам епископ не должен был покидать своей епархии, если же он хочет торговать в других областях, то «пусть пошлет сына, вольноотпущенника, наемного агента». Христианский максимализм — «оставь все и следуй за Мной» — заменялся языческим идеалом умеренности: честно судить, честно торговать, честно давать деньги в рост, честно воевать и управлять провинцией, — вот все, что требовалось от христианина в частных делах и на государственной службе.
