Грудь набухла и слегка пульсировала. По наитию сжала сосок, пока не выступила на нем водянисто-белая капелька.
— Молоко-то синюшное, — всплеснула руками мать. — Дите голодное будет. А батюшки! Придется с соседкой договариваться, от козы ее молока брать.
Как же мне хотелось, чтобы мать ушла сейчас, оставила меня наедине с малюткой. Но нет, она сидела и пристально наблюдала, как я даю дочери грудь, правильно ли все делаю.
— Пусть берет не только сосок. А и околососковое место. Иначе, молоко будет идти туго, да и растрескается все. На стенки от боли потом будешь лезть. Нужно будет облепихой смазать опосля. А может, раздоишься еще, глянь, как припала. Даром, что маленькая, а аппетит-то нешуточный.
Так смешно причмокивает, глазки прикрыла от удовольствия. Губы начали растягиваться в улыбку. Вовремя опомнилась, нельзя, чтобы мать поняла, что я чувствую. Это теперь только мое, буду прятать глубоко в себе. Виду не подам. Никто не узнает, что люблю я тебя, малышка, уже больше жизни. Только тебя и люблю в этой жизни. И не важно, что напоминаешь ты мне отца своего — такая же светленькая и слабенькая. Хотя, о последнем еще рано судить, жизнь покажет, какая ты на самом деле.
— Как назовем-то? Может, Марией? — спросила мать, когда малышка насосалась и сонно откинулась.
— Нет. Нехорошее имя — судьбоносное. Пусть будет Любой.
— Любавушка, значит? А знаешь, подходит ей оно. Завтра батюшку пригласим, пускай окрестит.
Окрестит, так окрестит, хотя об этом я думала в последнюю очередь. Назову тебя Любавой, так, может, хоть тебе повезет в любви. Для матери твоей умерло это чувство. Осталась кроха для тебя — маленькой, а больше ни для кого.
Дверь скрипнула тихонько и показалась взъерошенная голова Григория. С бледного лица на меня смотрели покрасневшие глаза. Губы его дрожали, словно он собирался заплакать. Господи, до чего же он слабый! Как же ты мне противен, муж нареченный!
— Заходи, Гришенька, — мать ласково похлопала по кровати рядом с собой, — покушали мы и уснули. Дай сюда малышку, — она протянула руки. Я инстинктивно прижала ребенка к себе. Так бы и держала вечность, никому бы не отдавала. — Давай, давай, покормила и ладно. Отдыхай пока.
Нехотя протянула ей сверток. Еще бы разок прижаться к шелковистой кожице. Но нет, нельзя обнажать свои чувства.
— Смотри, Гришенька, спит, как ангелочек. На тебя похожа наша Любавушка. Возьми, отец все-таки.
На последних словах в голосе матери прозвучала горчинка. Видать не одна я считаю Григория бесхребетным.
