Иногда я, уставая от нежности — «Борис! А может быть?» — «Нет, М<арина> И<вановна>! — Мариночка! — Не надо! — Я так уважаю женщину, — и в частности Вас — Вы квалифицированная женщина — я Вас крепко-крепко полюбил — Вы мне напоминаете мою мамочку — а главное — Вы скоро уедете, у Вас такая трудная жизнь — и я хочу, чтобы Вы меня хорошо помнили!»
Такое отсутствие у Цветаевой интереса к половому акту было поразительным. Все, что ей было нужно тогда и всегда, — чтобы ее обнимали, ласкали, любили, как ребенка, или чтобы ее любил ребенок.
Борис пользовался партийными связями, чтобы помочь Асе, которая осталась на юге с белыми, возвратиться к Цветаевой в Москву в мае 1921 года. Согласно Звягинцевой,
«Марина ужасно волновалась за Асю, оставшуюся с белыми. Она говорила о ней каждый день: «Ася, как Ася, что сейчас с Асей?» Потом Ася приехала — абсолютно беззубая, с обнаженными цингой деснами. Несколькими днями позже Цветаева пришла одна, попросила меня выйти и сказала: «Я не могу жить с Асей, она меня раздражает». Я просто вытаращилась на нее в недоумении. Это было типично для Марины».
Ася тоже чувствовала отчуждение между ними. Тем не менее обе сохраняли иллюзию гармонии, как делали это на протяжений всей жизни. Марина потому, что Ася была ее сестрой, с которой она делилась воспоминаниями, а Ася потому, что всегда уважала Марину.
Хотя Цветаева не делала секрета из своих убеждений и никогда не соблазнялась прелестью участия в строительстве нового искусства, тем не менее она была знакома с представителями советской литературной сцены и сама была известна среди них. Она оставалась за пределами литературных группировок, но принимала участие в чтениях и литературных дискуссиях. Она познакомилась с молодыми поэтами: Есениным, Хлебниковым, Крученых, Пастернаком, Маяковским и многими другими. Больше всех она обожала Маяковского. Хотя они были очень далеки друг от друга во взглядах — Маяковский искал спасения в будущем и в новом обществе; Цветаева оглядывалась на ценности прошлого и исследовала свой личный мир — как поэты они имели много общего. Они верили в свой гений, и поэзия была их жизнью. Возможно, сходство темпераментов, больше, чем сходство в работе, помогало им понять друг друга. В их стихах о любви и одиночестве один вторит другому; возможно, это сопереживание вдохновило Цветаеву в эмиграции встать на защиту Маяковского, певца советского коммунизма.
Если поэзия была главным центром отношений Цветаевой с молодыми поэтами, у нее были друзья, которым она была предана чисто по-человечески. Константин Бальмонт, один из первых поэтов-символистов, был гораздо старше Цветаевой, но их дружба поддерживала их обоих в трудные годы в коммунистической Москве. Цветаева приносила ему драгоценную картошку, а он делился с ней сигаретами, но главное — они оба знали, как не обращать внимания на нищету вокруг и сохранить приподнятое настроение. «Как началась дружба Марины с Бальмонтом, я не помню, — писала Аля. — Казалось, она была всегда». И она продолжала существовать в эмиграции.
