«И последней радостью матери была радость этому большому, красивому, смущенно улыбающемуся неаполитанцу-пасынку (оставленному ею с гимназическим бобриком), с ее гитарой в руках, на которой он, присев на край ее смертной постели, смущенно и уверенно играл ей все песни, которые знал, а знал — все. Гитару свою она ему завещала, передала из рук в руки».
Мария Александровна, лежа в кровати, опершись на подушки, почти улыбаясь объясняла дочерям, почему она так хорошо знает, как играть немецкую песню «Warum» [Почему]:
«Вот когда вырастешь и оглянешься и спросишь себя, Warum все так вышло — как вышло, Warum ничего не вышло не только у тебя, но у всех, кого ты любила, кого ты играла, — ничего ни у кого — тогда и сумеешь играть «Warum».
Это созвучно раннему дневнику матери, и четырнадцатилетней Марине было ужасно слышать и чувствовать этот вывод. Это было не только осознание в конечном итоге тщетности материнской жизни, но и выражение крайне пессимистического, бессильного фатализма.
Марии Александровне становилось все труднее дышать. Она была уверена, что уже не увидит своих детей взрослыми. «Мне жаль музыки и солнца», — говорила она. 4 июля 1906 года она позвала дочерей. Ася так описывает ее прощанье с ними:
«Мамин взгляд встретил нас у самой двери. Кто-то сказал: «Подойдите…» Мы подошли. Сначала Марусе, потом мне мама положила рук/ на голову. Папа, стоя в ногах кровати, плакал навзрыд. Его лицо было смято. Обернувшись к нему, мама попыталась его успокоить. Затем нам: «Живите по правде, дети! — сказала она. — По правде живите…»
«Это начинается агония», — сказала она утром 5 июля 1906 года. Она отказалась от причащения и днем скончалась.
После смерти матери Марина тут же забросила занятия музыкой и начала серьезно писать стихи. Она считала, что, проживи мать дольше — и она стала бы хорошей пианисткой, но это было бы осквернением ее собственной музыкальности, ее настоящей сущности. Она также знала, что Мария Александровна никогда не признавала ее поэтического дара, не понимала боли, которую причиняла ей, отвергая ее собственные потребности. Даже в очерке, написанном годы спустя, Марина может только надеяться на то, что матери «оттуда (меня всю) видней… что она мне, меня — такую, как я есть — простит».
Цветаева была четырнадцатилетним подростком, готовым искать, задавать вопросы, готовым бунтовать. Подавляющая личность матери, ее проникающее влияние формировало детство Марины, теперь, когда ей действительно нужна была рука, удерживающая ее, такой рядом не оказалось. Хотя она не находила эмоционального отклика в родителях, мать дала ей романтический мир иллюзий, мир, который Марина теперь вынуждена была оставить, освободив место для жизни. И все же она не могла этого сделать. Безвременная смерть матери не позволила разрешить конфликты между ними. Именно потому, что больше не с кем было бороться, Цветаева подверглась всем бурям юности, будучи все же скованной незыблемыми ценностями матери. Ее эмоции, страсти оставались внутри нее. Она не могла найти моста в реальность.
