Сенат был государственным органом и одновременно закрытым клубом для элиты. Членство в сенате было пожизненным, и сенаторы ревностно охраняли свои привилегии. В сущности, сенат по большей части заполняли представители всего нескольких семей: каждый из сенаторов когда-то исполнял в Риме одну из высших политических должностей, большинство из которых были годичными; иногда за этим следовала служба за пределами Италии, а затем до конца жизни — пребывание в сенате. Оптиматов среди сенаторов насчитывалось больше, чем популяров.
Цезарь не был оптиматом. Совсем даже наоборот — он был величайшим популистом Рима, собравшим новую и обширную коалицию, которая пришла к власти благодаря поддержке со стороны народа и решимости легионеров.
Римляне называли свою политическую систему res publica (с лат. — «общественное дело»). И в этом смысле оптиматов крайне беспокоил вопрос: останется ли Рим Республикой — с Цезарем во главе?
ЦИЦЕРОН
Если кто и говорил от лица Республики в 45 г., то это был Марк Туллий Цицерон. Говорил, впрочем, вполголоса: немногие решались публично выступать против диктатора. Бывший консул и лидер оптиматов поддерживал Помпея в гражданской войне в 49 г., но затем помирился с Цезарем. К своим шестидесяти годам великий оратор оставил политическую жизнь и полностью посвятил себя философии. С античного бюста на нас взирает энергичный мужчина с орлиным носом и массивным подбородком; впрочем, лицо его тронуто морщинами, голова облысела: мы видим приметы старости.
Цицерон не доверял диктатору. Он за глаза называл того царем и считал нелепостью оптимизм Брута в отношении Цезаря и оптиматов.
На вести от Брута о якобы республиканских намерениях диктатора Цицерон отвечал, что новоявленному желающему присоединиться к оптиматам придется ради этого повеситься — столь немногие из оптиматов выжили после резни в гражданскую войну. Брут был одним из них, а может быть, Цицерон считал его таковым, во всяком случае политик огорчил великого оратора: Цицерон посчитал, что Брут служит Цезарю из корыстных интересов[19].
Но одно дело выражать скепсис в отношении Цезаря, если находишься на расстоянии нескольких сотен миль от него. Совсем другое — говорить с ним лицом к лицу в одной комнате, как приходилось Бруту. Цицерон это хорошо понимал, а потому сыпал ругательствами только за спиной диктатора и всячески славословил его при всем честном народе. Цезарь и сам был одним из наиболее влиятельных римских ораторов, притом чрезвычайно харизматичным. Цицерон писал, что тот «говорит по-латыни едва ли не чище всех других ораторов», на что Цезарь вежливо отвечал, что считает Цицерона «первооткрывателем всех богатств красноречия, столь много послужившего во славу и величию римского народа». Он даже пошел еще дальше, сказав о Цицероне, что «настолько расширить границы римской образованности — дело куда более славное, чем расширить границы империи». Впрочем, о политических успехах Цицерона Цезарь едва ли выражался с такой же теплотой, но с этими успехами приходилось считаться.
