Негромко произнес Галицкий, понимая, что его правда сейчас подействовала – ведь коронами действительно можно было рассчитаться как выкупом. Хотя Юрий их не видел, но подумал, что золотые обручи должны быть разукрашены, если не бриллиантами, то рубинами и прочими драгоценными камнями, иначе быть просто не могло.
– Да они ценны, – глухо произнес татарин, поднимая на Юрия глаза – в них плескалась безысходная тоска. А затем произнес с нескрываемой ненавистью и лютой злобой:
– Ты хитрец, князь. Если хан или визирь примут твои короны, то тем самым Блистательная Порта и Крымское ханство берут тебя под свою защиту, и твои родовые земли будут отобраны от ляхов! А за такой дар султан Магомет должен будет отдариться!
– И что?! Ты же получишь свои деньги!
– Я получу свою смерть за то, что сразу не поставил бея в известность о столь знатном пленнике, потомке королей! А ты всегда сможешь попросить у хана мою голову, и получишь ее на блюде!
Яростно выкрикнув последние слова, Ахмед неожиданно заткнул Галицкому рот тряпкой и вытер рукавом халата выступивший на лбу пот. Затем прищурил пылавшие злостью глаза.
– Обмануть меня хотел, князь, не выйдет. Я тебя сам убью, собственными руками разрежу на сотни кусочков и разбросаю по степи, чтобы тебя сожрали волки. Зачем мне деньги, которые я никогда не получу, а расплатой станет моя собственная жизнь.
Вот теперь Юрий ощутил, как на него накатывает ужас. Татарин говорил спокойно и рассудительно, тщательно взвешивая каждое слово. И они падали на него тяжелыми камнями, давя последнюю надежду в душе в кровавую лепешку.
– Ты можешь сказать, что твои люди сообщат о тебе бею Кезлева?! Такое может быть – и сюда отправятся его нукеры – куш слишком велик! Но оставь надежду, что меня покарают за убийство князя! Нет, тебя никто не найдет, потому что ты сегодня сбежишь ночью в степь, зарезав моего пастуха, и там пропадешь, сожранный волками.
Татарин шипел, еле слышно говоря слова – Ахмед всячески старался, чтобы его не услышали люди. И с каждым словом Юрия пробирало до самого копчика ледяным ужасом, а он в ответ даже промычать не может, глядя в глаза, в которых застыла ненависть.
– Мустафа потерял глаз – зачем мне он нужен?! А разве я виноват, что ты ночью «сбежишь»? Нет, не виноват. Я сам отвезу тебя в степь, и, заткнув тебе поганый рот, чтоб никто не слышал твоих гнусных криков, буду медленно резать, и начну отсюда, исчадие похоти и гнусного разврата, соблазнитель чужих жен!
