– Ты только и можешь холостить, – Юрий усмехнулся, хотя ему было до ужаса страшно. Но он продолжал хотя бы внешне сохранять невозмутимость, не желая вымаливать пощаду, которую все равно не дадут. К чему тогда унижаться и выпрашивать милость?!
– Жаль, у тебя сабли не было в сарае, только ножи. Повезло тебе старик – будь добрый клинок, я бы тебя с твоими пастухами во дворе изрубил бы в куски. Вы же не умеете драться как воины – с голыми руками вас всех побил – тебе нос в кровь разбил!
– Ночью хотел всех убить, гяур?
– Зачем? Я не разбойник, а воин. Днем бы зарезал одного, взял бы саблю, и посек бы всех. Вы мне не противники. На коне, и с луками, то да – тут вы бы победили, а на земле стоя, да на саблях – изрубил бы всех. Не веришь? Мы можем попробовать!
– Обмануть урус хочешь? Я не стану с тобой биться, ты нас можешь зарубить, хотя в такое раньше бы не поверил. Тем больше нам славы, что мы одолели такого воина как ты. Юз-башы ты, урус, не меньше – нагло повел себя! Может и так!
Ахмед впился в Юрия глазами, горящими ненавистью. Галицкий продолжал сохранять невозмутимость на лице, пытаясь спрятать растущий в душе снежным комом ужас. Он понял, что сейчас его начнут резать, и, старался придумать, что можно сказать если не для избавления от мук, то хотя бы получить отсрочку.
– Сотник, значит, я угадал, урус! Что же, не так мне позорней, что ты осквернил моих глупых жен. Но я тебя сейчас выхолощу, ты в моих руках, без сабли – так что сделаю все что захочу.
Крепкие пальцы оттянули плоть так, будто хотели ее оторвать – в отчаянии Галицкий прохрипел:
– Постой!
