Мужчина замолкает.
В тишине ночи девочка отчетливо слышит шум волн за бортом, оглушающее безмолвие, наступившее столь внезапно, и собственное учащенное дыхание.
Отец продолжает:
- Когда на юге все стихло, «Штандарт» и «Орфей» вместе со всей русской флотилией посчитали «Меркурий» потонувшим. В знак траура русские корабли приспустили флаги. А «Меркурий», с двадцатью двумя пробоинами в корпусе, ста тридцатью тремя брешами в парусах, с шестнадцатью повреждениями в рангоуте и ста сорока восемью в такелаже, вернулся к родному берегу.
Девочка больше не может сдержать возбуждение.
- Вот так, как самый великий русский художник Айвазовский нарисовал на этой картине, - шепчет она, снова указывая на полотно на стене.
- Ну хватит! - Отец притворяется рассерженным, хотя, кажется, взволнован не меньше дочери. - Ты заснешь сегодня, наконец?
Она закрывает глаза, но «Меркурий» по-прежнему стоит перед ней, навсегда заключенный между лунным морем и ночным небом. Она-то знает, что если долго смотреть на яркую луну, тогда кажется, что ночью небо - черное. Но это только, кажется, на самом-то деле небо всегда разное, но никогда не черное - оно может быть чернильно-серым или молочно-туманным, особенно вокруг самой луны, круглой, как сегодня, когда художник щедр на белую краску и края кучевых облаков тоже тронуты каплями света. И море, оно тоже всегда разное, с сияющей лунной дорожкой, положенной быстрыми кремовыми мазками на поверхности волн, прозрачных, бутылочно-зеленых сверху и темных в глубине. Черное на картине только одно - сам бриг. Одинокий победитель со сломанными мачтами и порванными парусами, едва заметными на фоне клубистого неба. Он безмолвно плывет навстречу луне, потерянный в тенях ночи. И тени эти вихрятся все быстрее и быстрее.
Внезапно в комнате становится нестерпимо душно, страшные тени переползают сажевым туманом в детскую. Лунный свет гаснет, и плотный враждебный мрак поглощает и бриг, и все вокруг.
В страхе девочка хватает руку отца, успевая ещё подумать, что страх - он вот такого цвета. Пальцы отца мертвецки холодные.
- Папа! - Голос её срывается на крик.
Она хочет броситься к нему на шею, но перед ней - пустота.
- Папа! - Она по-прежнему сжимает его ледяную руку, которая, кажется, висит в воздухе сама по себе.
И вдруг она видит прямо перед собой лицо отца, бледное, искаженное гримасой боли. Она понимает, что она и есть причина боли. Она хочет закричать, но ни единого звука не выплескивается в ночное марево.
