— Хватит, — пыталась сказать я; я слышала только звуки, похожие на: — Гык, гык, гык.
Вселёныш прильнул ко мне. Я почувствовала, как другие дети кладут свои руки мне на плечи; их пальцы не сгибались, были просто неправильными.
— Твоя мать погибла из-за тебя, — сказал вселёныш, не меняя тона. — Твой отец умрёт из-за тебя.
Я упала на колени. Лицо-В-Полосочку опустилась следом.
— Ты маленькое самовлюблённое чудовище, — сказала она. — Все те хорошие люди погибли из-за тебя. Просто похорони себя в какой-нибудь дыре. Так для них будет лучше.
В темноте и в холоде, когда ты устал, боишься и не можешь ни говорить, ни дышать и окружён страшилами, такие слова кажутся правдой. А если это была правда, то спорить не оставалось ни одной причины. Просто лечь и позволить монстрам завладеть тобой. В какую-то секунду мне хотелось так и поступить. Я хотела просто лечь и не двигаться. Слова были похожи на правду.
Правда были. Они звучали, словно это правда. Я чувствовала, что это правда.
Но чувства ничего ещё не значили.
Честно говоря, у чувств и у правды общего немного.
Монстры убили мою приёмную семью. Это правда.
Моя мать погибла, когда спасала меня. Это правда.
Но все те люди погибли, потому что монстры пришли и убили их. И только поэтому.
Монстры намного хуже, чем те, что сейчас окружили меня. Взрослые монстры. Монстры, которых я пережила.
Я заставила себя дышать, когда остальные начали говорить. Они все говорили мне ужасные вещи.
И тогда меня осенило: Книга была права.
Дюжина этих существ, и они посмели выбрать самого маленького ребёнка с самым страшным прошлым, которого только нашли. Они и не пытались трясти моего папу или даже какого-нибудь взрослого неженку. Они не пытались съесть Мыша. Они пришли за самым маленьким, самым уязвимым человеком поблизости.
Потому что им было страшно.
И если они боялись, это, возможно, значило, что они сами не могли никого пугать.
— Знаете, как мне кажется? — вдруг спросила я очень чётко.
Вселёныши умолкли, ошеломлённые, когда я посмотрела на Лицо-В-Полосочку. Её чёрные глаза уставились в мои, её рот остался открыт на середине предложения.
Я прищурилась, глядя на неё:
— Мне кажется, сейчас страшной могу быть я.
И потом я выключила телефон, чтобы мы остались в полной темноте — и я запрокинула голову и засмеялась над ними.
Я никогда так не смеялась. Не то чтобы я заливалась хохотом, но в этом звуке была какая-то яростная, львиная, лучистая радость. В нём не было злости, но я дала им понять, что меня не тронули их чёрные глаза и плохие сны. Мой голос не гремел, но смех, отражаясь от чёрных каменных стен, звенел так же ясно и чётко, как колокол.
