Дюк присутствовал на всех увеселениях, собраниях и спектаклях, никогда не отказывался от приглашений на вечера, бывал на балах, публичных и частных. Он был близорук и на улице, завидев идущих навстречу дам, лица которых не мог различить, спрашивал у своих спутников, надо ли ему поклониться. Проходя мимо клуба и не видя, есть ли кто-нибудь на балконе, он всегда кланялся, чтобы не показаться неучтивым.
Герцог играл в настольные игры, однако опасался пагубных для юного торгового города последствий азартных игр и не терпел их, особенно когда делались крупные ставки. Собрание из пяти-шести игроков, не обративших внимания на его дружеские увещевания, было разогнано в один момент, по словам Сикара, «мягкими, но решительными мерами».
Однажды во время бала в казино в соседнем зале началась драка между графом А., сыном французского консула и купцом. Через некоторое время появился Дюк; он справился о подробностях и велел передать купцу, чтобы тот не появлялся в казино в течение шести месяцев, сына консула поместил на месяц под домашний арест, а самому графу, не отличавшемуся примерным поведением и не слишком дорожившему своим пребыванием в Одессе, велел в 24 часа покинуть Россию. Однако внешние обстоятельства препятствовали выезду за рубеж. «Пусть уезжает в Москву», — передал Ришельё. «У него нет денег на дорогу». — «Я дам ему 25 луидоров, пусть уезжает».
Этот инцидент подтверждает, что Дюк не бросался словами, когда говорил: «Знайте, что если я чего-то хочу, то я действительно этого желаю, и так и будет!» В российском обществе доброта считалась признаком слабости: если градоначальник не гневлив, из него можно веревки вить. Порой герцог уступал в вещах, которые кому-то казались важными, в то время как сам он их таковыми не числил, и по этой причине считали, что он подвержен чужому влиянию. Однако хорошо знавший его Сикар (бесспорно, настроенный в пользу герцога, но не раболепствовавший перед ним) утверждает, что его снисходительность была следствием его скромности: ему так хотелось сделать хорошо, что если он сомневался в своей способности добиться результата собственными силами, то полагался на чужое мнение. При этом за содеянное он строго спрашивал — не только с других, но и с себя. «Это же не вы, герцог, желали этой меры, это комитет ее предложил», — сказали ему как-то в связи с решением, о котором он сожалел. «Тем хуже для него и тем хуже для меня, ведь я с ней согласился; в таком случае есть две вины и два виновника вместо одного». «Нет, он не был слабым человеком — им не мог быть тот, в ком бушевал огонь французской чести, кого оживляли энергия и сила добродетели, возвышенность и благородство чувств и кто уважал сам себя», — заключает Сикар. Дюк и к нему был беспристрастен: например, отказал его брату Людовику в привилегиях, на которые тот не имел права.
