«Порядочные люди в России, не одобряя средство, которым они избавились от тирании Павла, радовались его падению, — указывает в своих записках Фонвизин. — Историограф Карамзин говорит, что весть об этом событии была в целом государстве вестию искупления: в домах, на улицах люди плакали, обнимали друг друга, как в день Светлого Воскресения. Этот восторг изъявило, однако, одно дворянство, прочия сословия приняли эту весть довольно равнодушно».
Новый император начал с помилований: до 21 марта (дня погребения его отца), по подсчетам историка Н. К. Шильдера, было «всемилостивейше прощено и освобождено 482 человека».
«Я не поздравляю Вас с тем, что Вы сделались властителем 36 миллионов подобных себе людей, но радуюсь, что судьба их отныне в руках монарха, который убежден, что человеческие права не пустой призрак и что глава народа есть его первый слуга, — написал своему бывшему воспитаннику Фредерик Сезар Лагарп (1754–1838) из Женевы. — Я воздержусь давать Вам советы; но есть один, мудрость которого я уразумел в несчастные 18 месяцев, когда я был призван управлять страной[21]. Он состоит в том, чтобы в течение некоторого времени не останавливать обычного хода администрации, не выбивать ее из давней колеи, а внимательно следить за ходом дел, избегая скоропостижных и насильственных реформ. Искренне желаю, чтобы человеколюбивый Александр занял видное место в летописях мира между благодетелями человечества и защитниками начал истины и добра».
Русские уже тогда были уверены, что для их страны наступил золотой век, отмечала знаменитая портретистка Элизабет Виже-Лебрен, которая с 1795 года жила в России и считала ее своей второй родиной (все ее друзья погибли на гильотине во время революционного террора). «Всеми почиталось за величайшее счастье увидеться и встретиться с Александром; если он выходил вечером гулять в Летний сад или проезжал по улицам Петербурга, толпа его окружала, благословляя, и он, приветливейший из государей, удивительно милостиво отвечал на всю эту дань почтения», — писала она.
Чувства почтения, любви и уважения к новому монарху разделял герцог де Ришельё, который был одиннадцатью годами его старше. У них, казалось, было много общего: руссоистское воспитание, круг чтения, сферы интересов, представления о чести, долге и справедливости. Однако Александр, сочувствующий идеалам республики (не одобряя при этом кровавых перегибов революции), должен был стать русским самодержцем. Ришельё пока не смог понять, какую двойственность такое положение сообщит натуре нового императора и отношениям между ними. Летом он был вновь зачислен в русскую армию, правда, этот вопрос был решен полуофициально:
